Радуга тяготения - Томас Пинчон

Винный приход: винный приход отрицает тяготение, раз — и очутился на потолке лифта, а лифт ракетой вверх, и никак не слезешь. Делишься надвое, на основных Двоих, и каждая самость твоя сознает другую.

ОККУПАЦИЯ МАНДАБОРО

Часа в три дня с холма, где сужается внутриштатное шоссе, скатываются грузовики. Все фары горят. Один за другим электрические зенки взбираются на вершину между кленами. Шум стоит необычайный. Съезжая со склона, грузовики дребезжат коробками передач, и из-под брезента доносятся утомленные вопли: «Двойной выжимай, идиот!» Яблоня у дороги вся в цвету. Ветви влажны после утреннего дождя, темны и влажны. Под яблоней с кем угодно, только не с Ленитропом, сидит голоногая девчонка, светловолосая и медово-смуглая. Зовут Марджори. Хоган вернется с Тихого океана, будет ее обхаживать, но она предпочтет Пита Дюфея. Они с Дюфеем родят дочь, назовут Ким, и косички этой Ким станет макать в школьные чернильницы юный Хоган-младший. Все будет идти своим чередом, оккупирован город или нет, с дядей Энией или же без него.

В воздухе снова сгущается дождь. Солдаты собираются у «Гаража Хикса». На заднем пустыре — промасленная свалка, яма, а в яме до краев шарикоподшипников, дисков сцепления и деталей коробок передач. Ниже, на стоянке — куда выходит еще кондитерская в зеленых кружавчиках, он там каждый день в 3:15 ждал, когда из-за угла появится первый ломтик отчаянно желтого школьного автобуса, и знал, у кого из старшеклассников легче стрельнуть пару пенни, — шесть-семь старых «кордов» на разных стадиях пропыленности и распада. В предвкушении дождя эти сувениры молодой империи блестят, точно катафалки. Рабочие наряды уже занялись баррикадами, а мародеры ступили за серую вагонку «Лавки Пиццини», что стоит на углу, огромная, как амбар. Ребятня ошивается у погрузочной платформы, лузгает семечки из джутовых мешочков, слушает, как солдаты тибрят говяжьи бока у Пиццини из морозильника. Если Ленитропу охота отсюда добраться до дома, надо проскользнуть на тропинку вдоль кирпичной стены двухэтажного «Гаража Хикса», заросшую тропинку, что прячется за огнеопасной мусоркой лавки и каркасным сараем, где Пиццини держит свой развозной грузовик. Срезаешь через два участка, а они не очень-то прилегают друг к другу, так что, в общем, огибаешь забор и чешешь по проезду. Два янтарно-черных дома старых дев, внутри полно живых кошек и кошачьих чучел, пятнистых абажуров, мебельных салфеток и салфеточек на креслах и столах, вечные сумерки обитают там. Потом через дорогу, до проезда миссис Снодд, где шток-розы, в сетчатую калитку и через задний двор Санторы, перемахнуть штакетник, где заканчивается изгородь, пересечь свою улицу — и ты дома…

Но город оккупирован. Они уже, наверно, запретили детворе срезать углы, а взрослым — ходить своей дорогой. Домой ты, наверно, уже опоздал.

СНОВА В «DER PLATZ»

Вернувшись из Куксхафена, Густав и Андре Омнопон открутили с казу Андре мембрану и пробку и заменили станиолью — проделали в ней дырки и теперь курят из казу гашиш, пальцем вместо клапана выстукивая по узкому концу па-па-пах, чтоб карбюрировать дым, — выясняется, что лукавый Зойре приспособил бывших инженеров из Пенемюнде, группу силовой установки, к долгосрочному исследованию оптимальной конструкции гашишной трубки, и угадайте, что вышло? — с точки зрения скорости потока, теплообмена, контроля соотношения воздуха-к-дыму, идеальная форма — у классического казу!

Да-с, и вот еще что странно: круговая резьба над мембраной казу в точности повторяет резьбу в патроне электролампочки. Густав, славный старина Капитан Жуть, нацепивший слямзенные очень желтые английские очки для стрельбы («С ними, пожалуй, вену искать полегче»), неизменно провозглашает это обстоятельство ясной печатью «Феба».

— Дураки, вы думаете, казу — подрывной инструмент? Вот… — в ежедневные свои поездки он всегда прихватывает лампочку, не прощелкивать же лишний шанс вогнать в уныние случайного торчка… ловко прикручивает электролампочку к мембране до упора, затыкая казу рот. — Видали? «Феб» маячит даже за казу. Ха! ха! ха! — И Schadenfreude пропитывает комнату хуже длительного лукового пердежа.

Но его электролампочка — не кто иной, как наш приятель Байрон, — хочет сказать нет, отнюдь, дело в другом, это декларация Казу о братстве со всеми плененными и притесняемыми электролампочками…

А подковерно крутится кино. Круглые сутки на полу, отвернешь ковер — а там это кино проклятое! Поистине отвратительный и безвкусный фильмец Герхардта фон Гёлля — текущие, собственно говоря, съемки проекта, которому не суждено завершиться. Шпрингер собирается длить его до бесконечности — подковерно. Называется «Новый торч» — о нем-то и речь в фильме, о новой разновидности наркоты, с какой никто еще не сталкивался. Одно из наидосаднейших свойств этого дерьма — как только принял, навсегда теряешь способность рассказывать, каково это, или, что еще хуже, — где достать. Толкачи бродят в потемках, как и все прочие. Одна надежда — что наткнешься на кого-нибудь в процессе употребления (вкалывания? курения? глотания?). По всей видимости, эта наркота сама тебя находит. Пришла из мира навыворот, агенты коего шастают с ружьями, поступающими с жизнью на манер пылесоса: нажмешь на спуск — и пули всасываются в дула из тел недавно усопших, а Великая Необратимость берет и обращается, труп оживает под аккомпанемент наоборотных выстрелов (легко себе представить, сколь это бездумная и торчевая потеха — ежедневный монтаж звука). Вспыхивают титры, например

ГЕРХАРДТ ФОН ГЁЛЛЬ ПОДСЕЛ НА АМИТАЛ НАТРИЯ!

А вот и он сам, жирный гаер, восседает на толчке, на… в общем, смахивает на необычайно крупный детский стульчак, а между ног торчит фаянсовая шакалья башка с — как неловко, право, — косяком в весьма раззявленной улыбчивой пасти…

— Злом и орлом, — болбочет Шпрингер, — блондинит климат, ибо слабы они на вульгарной войне. Нет не чтобы жулить пока не появятся наблюдатели в рывающихся пеленах земли дабы совокупиться и молвить ме-нобанниока блийерларль менозэнцек чары бергамота и игривой фантазии под троном и носом весьма немилостивого короля… — ну, выше крыши такой вот ерунды, самое время улизнуть за попкорном, а попкорн в «Плаще», если приглядеться, — семена ипомеи, лопнувшие неподвижными бурыми взрывиками. Местные подковерное кино почти не смотрят — только транзитные гости: дружки Магды, дезертиры с великой аспириновой фабрики в Леверкузене, вон они там, голые, в углу, пускают друг на друга струйки клейстера из стибренного кукурузного крахмала, нездорово хихикают… адепты «Книги перемен», у которых на пальцах ног вытатуирована любимая гексаграмма, — эти нигде подолгу не задерживаются, угадайте почему? Потому что у них вечно Переменные ноги! да еще недоумочные волшебники, которые, как ни стараются, вечно катастрофически посещаемы Клиппот, зубоскалами от «уиджей», полтергейстами, всевозможными поддавалами и балбесами с астральных планов бытия — ага, нынче все они заглядывают в «Der Platz». Но иначе придется одних пускать, других не пускать, а к такому никто не готов… Подобные решения — прерогатива очень высокопоставленного ангела, что взирает на нас в неисчислимых извращеньях наших — как мы ползаем по черному атласу, давимся рукоятками плеток, слизываем кровь из проколотой вены возлюбленного, и все это, всякий потерянный смешок или вздох, творится приговоренными к смерти, коей глубинную красоту ангел никогда не созерцал изблизи…

ТАРО ВАЙССМАНА

У Вайссмана расклад получше, чем у Ленитропа. Вот подлинные карты в порядке расклада:

Почва: Принц мечейПокрыт: БашнейПерекрещен: Королевой мечейУвенчан: Королем кубковВнизу: Туз мечейПозади: 4 кубковПрошлое: 4 пентаклейЛичность: Паж пентаклейОкружение: 8 кубковНадежды и страхи: 2 мечейБудущее: Мир

Итак, он появляется — сапоги и знаки отличия блестят, он — всадник на черном скакуне, что срывается в галоп, коего ни всаднику, ни скакуну не обуздать, мчит через пустошь над гигантскими курганами, черномордые овцы бросаются врассыпную, а темные посты можжевельника, любовно грезя о смерти, пересекают его путь параллаксом неспешного фатума, монументами возвышаясь над бежево-зеленым отходом лета, над пылью окрашенными низинами и, наконец, над полевой серостью моря, над прерией морскою, что фиолетово густеет там, где огромными кругами, пятнами прожекторов на танцполе прорывается солнце.

Он — отец, коего тебе так и не удастся вполне уничтожить. Эдипов наворот в Зоне ужасающий. Ни стыда ни совести. Матери маскулинизировались, обратились в старые тертые денежные мешки, ни для кого не представляющие сексуального интереса, и однако вот они, их сыновья, по сей день стреножены инерцией похоти, опоздавшей на 40 лет. Ныне отцы лишены власти, как оно и было всегда, но поскольку 40 лет назад нам не удалось их прикончить, мы обречены теперь на ту же покорность, те же мазохистские фантазии, какие втайне лелеяли они, и хуже того — в немощи своей мы обречены прикидываться властями предержащими — наши собственные малолетние отпрыски, вероятно, ненавидят нас, и мечтают занять наше место, и проиграют… И поколение за поколением безмолвные мужчины, влюбленные в боль и покорность, отбывают свой срок в Зоне, благоухая поблекшей спермой, страшась умиранья, отчаянно завися от тех удобств, что им впаривают, пусть бесполезных, уродливых или мелких, и дозволяют отнимать у них жизнь мужчинам, чей единственный талант есть талант к смерти.