Отверженные (Перевод под редакцией А. К. Виноградова ) - Виктор Гюго

В этой мучительной тревоге он вдруг заметил, как по темной улице вдоль домов крался человек, вышедший из улицы Павэ. Незнакомец вышел на пустырь и остановился прямо под стеной, на которой как бы повис Тенардье. За этим человеком с разных сторон появились еще трое, также крадучись. Когда они все собрались на пустыре и очутились как раз под Тенардье, последний услышал их тихий шепот. Один из них отодвинул задвижку в калитке забора, и все четверо вошли за ограду. Тенардье был уверен, что эти люди собрались в этом закоулке с целью без помехи поговорить о своих личных делах вдали от глаз прохожих и часового, стоявшего на посту у ворот Лафорс. Правда, он стоял, всего в нескольких шагах от пустыря, но дождь держал его в это время в будке. Хотя Тенардье и считал себя погибшим, но он все-таки прислушался к речам стоявших внизу лиц, которых он не мог различить. Услышав, что эти люди говорили на воровском языке, в голове Тенардье мелькнула смутная надежда на спасение.

— Надо скорее убираться отсюда. Мешкать нечего, — тихо, но ясно проговорил первый незнакомец.

— А дождь-то какой, точно хочет потушить весь огонь в аду! — сказал второй. — Да потом того и гляди пройдет патруль. А тут рядом солдат на часах. В самом деле, как бы нас не подцепили!

По некоторым особенностям выражений обоих говоривших Тенардье узнал в одном из них Брюжона, а в другом — Бабэ.

Дело в том, что первый говорил „издеся“ вместо „здесь“, а второй — „тута“ вместо „тут“, что указывало на блатную музыку парижских застав и тюрьмы Тампля. Этот жаргон сохранился только в Тампле, где; Бабэ одно время торговал старьем, только по этому слову и мог узнать его Тенардье, потому что он так ловко изменил свой голос, что по этому голосу не было никакой возможности признать его.

— Подождем еще немного, — сказал третий. — Авось нас никто. здесь не заметит. Почем знать: быть может, мы ему и понадобимся.

В третьем незнакомце, по изящному обыкновенному языку, Тенардье узнал франта Монпарнаса, который отлично знал все блатные наречия, но не желал говорить ни на одном из них.

Четвертый молчал, но Тенардье по его широким плечам догадался, что это Гельмер.

— По-моему, нечего ждать! — возражал Брюжон Монпарнасу. — Кабатчику, наверное, не удалось бежать. Где уж ему знать, как приняться за такое дело! Не с его умом! Наделать из рубашки и простынь ленточек и свить из них веревку, просверлить двери, сделать фальшивые ключи, разбить свои кандалы, суметь спустить веревку, выбраться вон, скрываться, переодеваться и прочее — разве все это так легко? Не справился с этим старикашка и остался там, где был. Не умеет он работать!

— Да, наверное, ему не удалось, — поддержал товарища и Бабэ на том классическом, старинном жаргоне, на котором говорили Пулаллье и Картуш и который сравнительно с новым смелым рискованным языком Брюжона был тем же самым, чем был язык Расина по сравнению с языком Андре Шенье. — Тут нужно быть мастером, а он только ученик, — продолжал Бабэ. — Скорее всего, он дал себя надуть кому-нибудь. Слышишь, Монпарнас, как там загалдели? Видишь, как они всюду зашныряли со всеми своими фонарями? Это значит, что его сцапали. Сделал только то, чтобы его приговорили еще на двадцать лет. Я не трус, это вы все знаете, но думаю, что нам лучше всего удирать отсюда подобру-поздорову, если мы не желаем опять попасться. Не злись, пойдем-ка лучше с нами и разопьем бутылочку доброго винца.

— Нехорошо бросать друзей в беде, — проговорил Монпарнас.

— Да говорят тебе, его поймали и снова запрятали. Теперь твоему кабатчику крышка. Нам его не спасти. Пойдем скорее. Мне так и чудится, что меня хватают за руки.

Монпарнас начинал сдаваться. Дело в том, что эти четыре разбойника со свойственной павшим людям верностью друг другу, когда нужно выручать товарища, всю ночь пробродили в одиночку вокруг тюрьмы в надежде увидеть Тенардье наверху какой-нибудь крыши или стены, ради того, чтобы сдержать данное ему слово, они рисковали собственной шкурой. Но страшный ливень и пронизывающий холод, насквозь промокшая одежда, худая обувь, начавшийся в тюрьме переполох, близость часового, угасшая надежда и зародившийся страх за свою собственную участь — все это вместе с приближением часа рассвета побуждало их к отступлению. Даже сам Монпарнас, который отчасти приходился зятем Тенардье, стал колебаться. Еще минута — и они все ушли бы. Тенардье задыхался на своей стене, как человек, присутствующий при крушении того плота, который должен был спасти его и извлечь из морской пучины.

Он не решался окликнуть товарищей: крик его мог быть услышан часовым, тогда все бы погибло. Вдруг его осенила мысль, и ему сверкнул последний луч надежды. Он вытащил из кармана обрывок веревки Брюжона, найденный им на трубе Нового здания, когда он выбрался на крышу, он бросил этот обрывок вниз, и тот упал прямо к ногам его товарищей.

— Э, да ведь это веревка! — воскликнул Бабэ.

— Да еще моего изготовления, — подтвердил Брюжон, наклоняясь и рассматривая упавший предмет.

— Значит, он здесь, — догадался Монпарнас.

Все подняли глаза. Тенардье немного высунул голову с того места, где он лежал.

— Живее! — скомандовал Монпарнас. — Другой конец веревки у тебя, Брюжон?

— Понятно, не бросил же я его!

— Ну, так свяжи оба конца. Мы подбросим ему веревку, а он прикрепит ее к стене и слезет по ней.

— Я весь закоченел, — простонал Тенардье сверху.

— Ничего, согреешься, — отвечали ему снизу.

— Я не могу пошевельнуться.

— Ты только начинай слезать, а уж мы тебя подхватим вовремя.

— Да у меня пальцы окоченели.

— Как-нибудь прикрепи только веревку к стене.

— И этого не могу.

— Надо кому-нибудь из нас влезть к нему, — сказал Монпарнас товарищам.

— Высоковато! — заметил Брюжон.

Старая каменная труба, служившая для печки, которую некогда топили в старом бараке, тянулась вдоль стены почти до того места, где находился Тенардье. Эта труба, уже в то время сильно потрескавшаяся и полуобвалившаяся, с тех пор совсем разрушилась, но следы ее видны до сих пор. Она была очень длинная и узкая.

— Можно, пожалуй, пролезть сквозь эту трубу, — соображал Монпарнас.

— В эту трубочку-то! — воскликнул Бабэ. — Ну, это мог бы сделать только ребенок, а взрослому и думать нечего.

— Надо найти какого-нибудь мальчишку, — сказал Брюжон.

— Где же его теперь возьмешь? — заметил все время молчавший Гельмер.

— Постойте! Я сейчас устрою это, — сказал Монпарнас.

Он потихоньку отворил калитку и осторожно выглянул в нее. Удостоверившись, что на улице никого нет, он выскользнул из пустыря и бегом направился к Бастилии.

Прошло семь-восемь минут, показавшихся всем восемью тысячами столетий, особенно Тенардье. Наконец калитка снова отворилась, и в ней показался запыхавшийся Монпарнас в сопровождении Гавроша. На улице по-прежнему не было ни души благодаря сильному дождю и холодному ветру.

Маленький Гаврош вошел за ограду пустыря и спокойно смотрел на разбойников, к которым его привели.

— А что, малец, ты мужчина или нет? — обратился к нему Гельмер.

Гаврош пожал плечами и ответил:

— Такие мальцы, как я, всегда бывают мужчинами, а такие мужчины, как вы, иногда смахивают на ребят.

— Ишь, как у него исправно работает язык! — воскликнул Бабэ.

— Значит, сделан не из соломы, — сказал Брюжон.

— Да что вам нужно-то? — спросил Гаврош.

— Влезть наверх через эту вот трубу, — пояснил Монпарнас.

— Вот с этой веревкой, — добавил Бабэ.

— И привязать покрепче наверху этой стены, — сказал Брюжон.

— Вон там, за перекладину в окне, — дополнил Бабэ.

— Ну а потом что? — осведомился гамен.

— Это все, — ответил Гельмер.

Гаврош окинул взглядом веревку, трубу, стену, окно и испустил губами презрительный звук, означавший в переводе на понятный язык: „Только-то!“

— Там, наверху, сидит человек, которого ты спасешь, — сказал Монпарнас.

— Согласен? — спросил Брюжон.

— Эх вы, чудаки! — произнес мальчик и снял свои башмаки.

Гельмер одной рукой поднял его к поставил на крышу барака, прогнившие доски которого согнулись под тяжестью ребенка, затем передал ему веревку, которую Брюжон успел в отсутствие Монпарнаса крепко связать. Гамен направился к трубе, в которую ему нетрудно было пролезть благодаря широкой бреши. В ту минуту, когда Гаврош влезал в трубу, Тенардье, видя, что к нему приближаются жизнь и свобода, свесил голову со стены. Первые лучи утренней зари еле освещали его покрытый потом лоб, его бледные скулы, заострившийся нос и его взъерошенную седую бороду, но Гаврош все-таки узнал его.

— Эге! Да ведь это мой родитель! — пробормотал он. — Ну, ладно, все равно!

Он взял конец веревки в зубы и решительно полез по трубе наверх. Добравшись до верха, он сел верхом на стену и крепко привязал веревку к перекладине окна.