Отверженные (Перевод под редакцией А. К. Виноградова ) - Виктор Гюго

Прошло всего каких-нибудь три четверти часа с той минуты, как они поднялись в потемках со своих коек с гвоздем в руках и планом бегства в головах. Несколько минут спустя они присоединились к Бабэ и Монпарнасу, бродившим около тюрьмы. Подтягивая к себе веревку, беглецы оборвали ее, поэтому часть веревки так и осталась на трубе; с ними самими ничего особенного не случилось, кроме того что они содрали у себя почти всю кожу на руках.

В эту ночь Тенардье был предупрежден — тоже неизвестно каким способом — и не спал. Около часа ночи, несмотря на страшную темноту, он заметил, как мимо слухового окна, приходившегося напротив его камеры, пробрались по крыше среди бури и ливня две тени. Одна из них на миг остановилась возле окошка. Это был Брюжон. Тенардье его узнал и все понял. Больше ему ничего не было нужно.

Тенардье, как опасный злодей, задержанный по обвинению в ночном разбое с оружием в руках, зорко охранялся. Перед его камерой постоянно прохаживался с ружьем наготове часовой, сменявшийся каждые два часа. Бель-Эр освещался отверстием в стене. На ногах у Тенардье были кандалы пятьдесят фунтов весом. Ежедневно, в четыре часа пополудни, в его камеру входил тюремщик в сопровождении двух собак, как это водилось в ту эпоху, опускал возле его койки на пол двухфунтовую буханку черного хлеба, кружку с водой и чашку с жидким бульоном, в котором плавало несколько бобов самого низкого сорта, затем тщательно осматривал оковы и постукивал по решеткам. Кроме того, он заглядывал к заключенному раза два ночью.

Тенардье получил разрешение иметь у себя небольшой железный гвоздь, которым он закрывал стенную щель, служившую ему местом для хранения хлеба. Он говорил, что, вставляя гвоздь в отверстие, он таким способом мешает крысам проникнуть к его хлебу. Так как преступник тщательно охранялся, то ничего подозрительного в этом гвозде не нашли. Только впоследствии вспомнили слова одного из сторожей, который говорил в то время: «Лучше бы дать ему деревянный шип».

В два часа ночи часового, старого опытного солдата, сменил молодой новобранец. Немного спустя в келью Тенардье явился с обычным визитом тюремщик с собаками и ушел, не заметив ничего подозрительного. После при допросе он показывал, что ему не понравился только часовой его «молодостью и деревенской тупостью». Два часа спустя, то есть в четыре часа утра, когда явились сменить новобранца, последний оказался так крепко спящим, растянувшись пластом на полу возле клетки Тенардье, что не было никакой возможности разбудить его. Самого же Тенардье и след простыл. После него остались только разбитые кандалы на каменном полу клетки. В потолке было пробито одно отверстие, а над ним, в крыше, — другое. В койке недоставало одной доски, которую беглец, вероятно, унес для чего-нибудь с собой, потому что ее нигде не нашли. В камере оказалась полуопорожненная бутылка со снотворным, посредством которого был усыплен и часовой. Штык солдата исчез.

В ту минуту, когда все это открылось, все были уверены, что Тенардье успел уже скрыться и что всякие поиски будут бесполезны. На самом же деле он, хотя и находился вне стен Нового здания, но был еще очень близко от них и не в полной безопасности.

На повороте с улицы Баллэ на улицу Короля Сицилии, по правую сторону, находился глухой пустырь. В прошлом веке там стоял дом, от которого осталась одна задняя стена прочной каменной кладки, высившаяся на одном уровне с третьими этажами соседних домов. Эту развалину легко можно узнать по двум четырехугольным большим окнам, которые сохранились до сих пор. Одно из этих окон то, которое ближе к правой стороне, было перегорожено старой, источенной червями балкой в виде подпорки. Сквозь эти окна когда-то виднелась высокая мрачная стена тюремного дозора.

Вокруг пустыря шел забор из гнилых досок, подпертый пятью каменными тумбами. К стене бывшего дома примыкал небольшой барак. В заборе была калитка, которая несколько лет тому назад запиралась только на задвижку.

Наверху стены этого пустыря и очутился Тенардье в четвертом часу ночи. Как он туда пробрался, этого никто не мог понять. Вероятно, гроза с молнией и громом и помогали ему, и препятствовали в одно и то же время. Не воспользовался ли он лесами кровельщиков, чтобы пробраться с крыши на крышу, с ограды на ограду, до здания двора Карла Великого, потом до зданий двора Сен-Луи, отсюда до стены дозорных, а затем уж и на стену пустыря? Но на этом пути были такие пропасти, которые казались непреодолимыми. Может быть, он употребил доску, взятую им из койки, в виде моста между крышей Бель-Эра и стеной дозорных и, перейдя по такому ненадежному мосту на эту стену, прополз по ней вокруг всей тюрьмы до стены пустыря? Но стена дозорных представляла собой ломаную зубчатую линию, то спускавшуюся до казармы пожарных, то поднимавшуюся до крыши бань, то перерезанную зданиями, то загнутую с острыми углами; притом же и часовые должны были бы заметить темный силуэт беглеца, когда он проползал мимо них по верху стены. Вообще, путь, по которому скрылся из тюрьмы Тенардье, остается почти неразрешимой загадкой. И тем и другим из предположенных способов бегство казалось невозможным. Вероятно, Тенардье, вдохновленный силой той страстной жажды свободы, которая превращает пропасти в простые рвы, железные решетки в камышовые плетенки, калеку в атлета, подагрика в птицу, тупость в инстинкт, инстинкт в ум, а ум в гениальность, — вероятно, говорим мы, Тенардье изобрел какой-нибудь третий способ, который никому другому не приходил на ум? Быть может… но это осталось его тайной.

Обыкновенному человеку не всегда возможно представить себе все чудеса бегства. Но беглец, повторяем, находится под влиянием наития. Мозг человека, бегущего во мраке из тюрьмы, освещен всеми небесными светилами и всеми молниями грозы. Стремление к свободе так же возбуждает творческий дух, как стремление к выражению великого, вложенное в душу поэта, как говорят и о бежавшем беглеце: «Неужели он мог перебраться через эту крышу?» Точно так же говорят и о Корнеле: «Где это он взял слова: „Пусть он умрет!“ Как бы там ни было, но Тенардье, весь в поту, насквозь промокший от дождя, в разодранной в клочья одежде, с ободранными руками, с локтями и коленями в крови, кое-как добрался до верхнего края стены пустыря и растянулся там в полнейшем изнеможении. Теперь его отделяла от земли только отвесная стена, высотою с трехэтажный дом. Веревка, которую он имел при себе, была слишком коротка для такого спуска.

Лежа наверху этой стены, бледный, истощенный и находясь пока еще под покровом ночи, он в отчаянии говорил себе, что скоро начнет светать, а он не может двинуться с места. Он леденел от ужаса при мысли, что через какие-нибудь несколько минут на соседней колокольне церкви Сен-Поль пробьет четыре часа и явившийся на смену новый часовой найдет своего предшественника спящим под пробитым потолком Бель-Эра. В оцепенении смотрел он при свете фонарей на расстилавшуюся под ним мокрую и темную от дождя мостовую, которая была для него желанной и вместе с тем внушала ему ужас, представляя, с одной стороны, свободу, а с другой — смерть.

Он с тоской спрашивал себя, удалось ли бегство трем его сообщникам, слышали ли они его и явятся ли они к нему на помощь? Он напряженно прислушивался к тому, что происходило внизу. Пока он тут лежал, по улице никто не проходил, кроме патруля. Почти все крестьяне из Монтрейля, Шаронны, Венсенна и Берси направляются к рынку по улице Сент-Антуан.

Но вот пробило и четыре часа. Тенардье задрожал. Через несколько мгновений в тюрьме начался тот страшный переполох, который всегда возникает при обнаружении бегства кого-нибудь из заключенных. До слуха Тенардье доносились хлопанье дверей, скрип решеток на петлях, Шум смятения на гауптвахте, хриплые крики тюремщиков, стук ружейных прикладов о каменные плиты двора. В решетчатых окнах дортуаров мелькали огни: то на одном этаже, то на другом. Бегали с факелами по Бель-Эру, вызывали пожарных из соседних казарм. Вскоре по крышам засверкали их медные каски, освещенные факелами среди дождя. в то же время Тенардье увидел со стороны Бастилии бледную полосу утренней зари, смутно обрисовывавшуюся на горизонте.

Он лежал на верху стены шириной десять дюймов, под проливным дождем, на краю двух пропастей, зиявших под ним с обеих сторон, лежал так, что не мог пошевельнуться, терзаясь мыслью о возможности падения с высоты и ужасом ожидания, что вот-вот его найдут и схватят. „Если брошусь вниз, — убьюсь насмерть; если останусь здесь, — буду схвачен“, — пронеслось у него в голове. Другого результата своего бегства в эту ужасную минуту он не видел.

В этой мучительной тревоге он вдруг заметил, как по темной улице вдоль домов крался человек, вышедший из улицы Павэ. Незнакомец вышел на пустырь и остановился прямо под стеной, на которой как бы повис Тенардье. За этим человеком с разных сторон появились еще трое, также крадучись. Когда они все собрались на пустыре и очутились как раз под Тенардье, последний услышал их тихий шепот. Один из них отодвинул задвижку в калитке забора, и все четверо вошли за ограду. Тенардье был уверен, что эти люди собрались в этом закоулке с целью без помехи поговорить о своих личных делах вдали от глаз прохожих и часового, стоявшего на посту у ворот Лафорс. Правда, он стоял, всего в нескольких шагах от пустыря, но дождь держал его в это время в будке. Хотя Тенардье и считал себя погибшим, но он все-таки прислушался к речам стоявших внизу лиц, которых он не мог различить. Услышав, что эти люди говорили на воровском языке, в голове Тенардье мелькнула смутная надежда на спасение.