Тени Лордэна - Алессандр Рюкко

языка.

— Во имя людей, что молитвой живут… Навеки забуду покой и уют… — проронил он вновь, когда вдалеке появилась тусклая голубоватая вспышка, а спустя несколько секунд до него долетел едва слышимый раскат грома. Его прежде бесстрастный и холодный взор оживился, и он впился взглядом во тьму, точно парящий под облаками орёл, заметивший сидящего среди высокой травы зайца. Затем он прикрыл глаза и стал внимать пространству, улавливая мельчайшие колебания незримых и неощутимых для всех прочих людей энергетических волн и духовных потоков. Его душа откликалась на этот зов, вступая с ним в резонанс, усиливая ощущения, пробуждая охотничьи инстинкты, и его мужественное, пускай и совершенно гладкое, лишённое единой грубой и колючей щетинки лицо расплылось в тёплом чувстве наслаждения и удовольствия.

— Во имя секрета, что вверили мне… Сражу я врагов в священной войне, — пропел монах чистым, глубоким, бархатистым баритоном, и малые колокола ответили ему тихим, мелодичным перезвоном. Долгие недели скрытного созерцания и вынашивания хитроумных планов наконец-то подходили к концу, наступала пора для пламенных сражений, по которым он успел порядком истосковаться. Сколько бы битв он не прошёл, сколько бы нечестивых душ он не истёр со света, ему всегда было этого недостаточно. Его ненасытный клинок, с которым он не расставался ни днём ни ночью, требовал свежей крови, но крови особой, осквернённой и запачканной в самых тяжёлых, непростительных и неискупимых грехах. Грехах не плоти, а мысли. — Теперь я ищейка, ловец и палач… Отец мой, услышь же предателей плач.

Произнеся последнее слово клятвы, данной им много лет назад, когда он из голодного ребёнка всеми гонимой, несчастной девушки, слишком рано вкусившей запретного плода, стал юным послушником, и с тех пор тысячекратно им повторённой, превратившуюся в его ежедневную молитву, он перебрал одну бусину чёток и блаженно улыбнулся. Вскоре с низа винтовой лестницы послышались торопливые шаги, сперва глухие и далёкие, но затем всё более близкие и отчётливые. На тесную и узкую кольцеобразную площадку, обрамлявшую самый большой церковный колокол поднялся мужчина, чей возраст вплотную приблизился к солидной отметке в пятьдесят лет. Он был облачён в такую же аскетичную и простецкую на вид, но сшитую из самых дорогих и приятных на ощупь тканей рясу, как и наблюдавший за городом монах.

— Отец Делаим, — также на авеосте обратился он к нему, предварительно упав на одно колено и склонив голову в знаке глубочайшего уважения и готовности к беспрекословному подчинению. — Я принёс вам вести от сестры Велтасы. Отрекшиеся, они…

— Дали о себе знать, — мягко прервал его старший монах и развернулся на месте, так что теперь уже его пятки угрожающе свисали через край, но это ещё более опасное положение его ничуть не обеспокоило. — Видимо сей ночью подлая гадюка высунула голову из сырой норы, дабы поживиться несчастным зверьком, что по глупости смел пробегать под самым её носом.

— Всё верно, ваше святейшество, так оно и есть. Как прикажете поступить? Заверяю вас, что каждый готов выступить по вашему первому слову.

— Тогда передай своим братьям, что нынче моим словом будет «терпение», — Делаим сделал короткую паузу, прислушиваясь к размеренной вибрации пространства и поглаживая очередной шарик чёток. — На сей раз мы опоздали. Подлый змий свершил своё тёмное дело и уже сокрылся в логове. Впрочем, звёзды сулят, что не далёк тот час, когда не юный гад, но старый аспид выползет на свет божий во всю свою длину. И, когда сие случится, мы будем готовы схватить его стальною перчаткой, а затем силой отведём его на священный суд, покуда он в горести и отчаянии будет ломать о нас свои ядовитые клыки. Теперь же иди, сын мой, Сантураил, созови всех наших братьев и сестру Велтасу, а вместе с ними всех монахов и послушников сего храма. Сведи их в наос и пускай они молятся о спасении себя и сей осквернённой земли, покуда я к вам не сойду.

— Слушаюсь, отец, — Сантураил ещё глубже поклонился человеку, который годился ему в сыны, затем поднялся с колен и бодрыми шагами сбежал вниз по спиральной лестнице, оставив великого апостола, снова сделавшего разворот на месте и теперь ставшего ещё ближе к тому, чтобы сорваться вниз, и далее внимать прекрасной и меланхоличной песни ночи в возвышенном уединении.

Покинув башню, апостол вошёл в ту часть огромного храма, куда не пускали обычных прихожан, и где принявшие постриг монахи проводили большую часть жизни в нескончаемых молитвах, запершись в келиях, которые сильно разнились между собой по количеству удобств и обилию мирских излишеств, а также за кропотливым и трудоёмким переписыванием огромного собрания философских сочинений и священных писаний из библиотеки, целиком занимавшей отдельное крыло. Сантураил уверенно шёл по тускло освещённым коридорам, и всякий встречный священнослужитель, в независимости от его сана или возраста, глубоко склонялся перед ним, демонстрируя нескончаемые преданность, безграничное уважение, а заодно облысевшую или же начисто выбритую макушку, и не разгибал затёкшей спины, покуда непогрешимый посланник воли их обожаемого Божества, чьей чистой любви они жаждали более всего на свете и чьего праведного, совершенно заслуженного гнева они страшились хуже смерти, не проходил мимо. По правде говоря, они точно не знали, кем же были эти внезапно прибывшие монахи, ибо в тайну существования Апостолов и ордена Бриллиантовой Розы были посвящены лишь немногие высшие чины Церкви, для остальных же они были всего лишь верными псами всевластного Конклава, чего, правда, было предостаточно для их обоготворения.

За высокими и узкими дверями Сантураила встретила зала с утопавшем во тьме, а потому казавшемся бесконечным лабиринтом из достигавших потолка книжных шкафов, заставленных древними фолиантами в затёртых и потрескавшихся кожаных обложках. Самые же ценные и священные книги для пущей сохранности получали особые оклады, сделанные из толстых серебренных или золотых пластин, украшенных драгоценными камнями и отчеканенными ликами пророков и великомучеников. Один из подобных, покрытых пыльным налётом томов лежал на специальном наклонном столе с небольшим бортиком по нижнему краю, не дававшему книге сползти вниз, и долговязый апостол в свете одинокой свечи неспешно перелистывал его страницы, сделанные из мягчайшего пергамента благородного цвета слоновой кости, вчитываясь в запечатлённые в изощрённых буквах и немного нелепых гравюрах истории великой старины. Подле него стоял совсем ещё юный и не привыкший к столь позднему бодрствованию послушник и широко зевал в ожидании новых поручений. Услышав тихий скрежет огромных дверных петель и узнав в тёмном силуэте названного брата, Ахимаил блаженно улыбнулся и продолжил чтение уже