Ночь внутри - Павел Крусанов

Роман СЕРПОКРЫЛ

- В начале тридцатых добрались до однорукого Хайми, припомнили ему былое эсерство. И Хайми сгинул, затерялся песчинкой в лагерной пыли, оставив жену с дочкой-спеленышем на руках. Нину Хайми сразу выставили из редакции "Мельновского труженика", где она служила при муже; приятелей и знакомых, как водится, выдуло в форточку, и она очутилась в глухом ящике, сколоченном из человеческой осмотрительности и страха, наедине со своими воспоминаниями и бедами, как покойник, заколоченный в гробу наедине с увядшими цветами. Спасибо, не тронули саму как "члена семьи"...

Конечно, она могла уехать, затеряться на вавилонских стройках, где никому бы не пришло на ум проверять ее анкету, но в ее голове хватило толка не кидаться в переезды с младенцем. Так бы она и задохнулась под крышкой, если б не Семен Зотов - он в ящике проковырял ей для жизни отдушину. Семен про страх и осмотрительность отродясь не слыхал. В гражданскую он был начдивом у Тухачевского, прославился удалью, потом трибунал судил его за дезертирство (это особая история) и только благодаря поручительству Тухачевского приговорил не к пуле, а к списанию в обоз, - Семену бы сором обрасти, как шитику, и носа не высовывать, а он вместо этого оформил Нину Хайми билетершей в кинотеатр, где сам директорствовал. (Семен, вернувшись с гражданской, как сознательная единица революции, передал Мельновскому совету закопченую гридню и уцелевший проектор. Зал отремонтировали, повесили новую доску - "Молот", но соль в том, что исполком по патенту снова передал дело Зотовым - никто, кроме Якова, не умел управляться с аппаратом, и никто, кроме Семена, не мог заставить Якова хоть полшага ступить в сторону службы. Получилось, что, не потратившись на ремонт, они вернули свое обратно, только теперь над ними висел фининспектор. А после нэпа оба сели на казенную зарплату.) Так вот, проделанная Семеном щелочка позволила Нине Хайми отдышаться, а кое-кому, наверное, помогла через несколько лет вспомнить историю о бывшем геройском начдиве и о странном его падении.

Вспомнилась эта история так: трещал газетным порохом процесс над "матерыми изменниками" Тухачевским, Якиром и иже с ними, и в этот чадящий костер кто-то подбросил извет о милосердном решении давнего трибунала. Семена подхватил "воронок", из мельновской предвариловки его отправили в Москву, и весь город единым чирком поставил на нем крест. Но не тут-то было! Месяца через три он вернулся восстановленным орденоносцем! Хитрым финтом давнишнее дело вывернули в Москве наизнанку: из подзащитного комфронта Семен оказался его жертвой - Тухачевского обвинили в том, что, переведя прославленного начдива в обоз, он сознательно обезглавил боевую обстрелянную дивизию в разгар польской кампании. Правда, эта счастливая для Семена уловка не сразу озарила умы столичных чинов - по возвращении у него сильно болели ноги, отекшие от стоячего карцера. Но в целом догадались вовремя, дескать, полезнее будет оставить его теперь живым, как реальное обвинение рухнувшему маршалу.

Сам Семен и словом не обмолвился, каким образом его история встала с ног на уши. Людям, пришедшим поздравить его с чудесным воскрешением, он заявил: "Эти сукины дети и слышать не желали, что больше всего на свете Тухачевский хотел утереть нос Бергонци и Амати - сделать скрипку с голосом сирены!"

Николай ВТОРУШИН

Он снова льет в стаканы водку - на глоток, - пьет, ладонью раскатывает на столе яйцо и лупит его широким ногтем. Что ж, я догадываюсь, отчего застрелился Семенов внук, но интересно, как мне об этом расскажет этот миннезингер.

Роман СЕРПОКРЫЛ

- А потом началась война. Немцы пришли в Мельну в сорок первом, одна оккупация сменилась другой, вернее, одна на другую наложилась, поэтому и терпеть это стало невмочь. Сыновья Семена - Петр и Алексей - ушли на фронт, Семен - в лес, партизанить. Он стал лесным батькой - наши повесили ему за лихость орден, а немцы расстреляли брата и угнали в Германию жену. Будет случай, расскажу тебе о Семене Зотове отдельно: как он берег скрипку, сработанную и подаренную ему Тухачевским, как зарезал учителя Косулина, состряпавшего донос на Сергея Хайми, как партизаны отказались от майора, присланного из Москвы в командиры вместо Семена, - я слышал об этом от отца, он воевал в отряде Зотова. Но сегодня - о другом...

Перед вторым Сталинским ударом Алексей и Петр вернулись в освобожденный дом. Оба по ранению: Алексей - на побывку после госпиталя, а Петр - навсегда, его контузило, и правая нога у него высохла до кости (с левой тоже были неполадки, но выяснилось это, когда сын Алексея - Мишка подрос и научился свистеть особым разбойным свистом, - как такое получилось, спроси у академиков, но всякий раз при этом свисте левая нога у Петра каменела в судороге, и он шлепался на землю в том месте, где стоял). За те несколько дней, что Алексей провел на побывке в Мельне, он успел обрюхатить свою довоенную невесту Наташу Вершинину, дочку ссыльного ленинградского зоолога, и перевезти ее жить к своей родне в заречье. К концу сорок четвертого она родила Мишку, а Алексей так и не вернулся с войны, сгинув где-то под Саньсинем в Китае. Наташа Вершинина после похоронки осталась в доме Зотовых - отца ее, как погнали немцев на запад, отправили из ссылки в лагерь, матери давно не было в живых, так что и уходить ей, собственно, было некуда. Одно время хромой Петр подбивал к ней клинья, но Семен круто отвадил его с помощью Петровой же инвалидной палки.

К слову: бабы Петром брезговали, и не столько по причине увечности, сколько из-за злой и мелочной его душонки, помнящей только себя. Во всяком Петровом поступке корысть оголялась так бесстыдно, что самой последней шалашовке делалось не по себе от недостатка внимания, когда он пользовал ее в окрестных лопухах.

Тут, собственно, дело и начинается. Году к пятидесятому дочь Нины Хайми - Маша - подросла, окончила курсы машинисток в Новгороде, куда ее пристроил по семейной приязни Семен Зотов, и уже служила секретаршей в районном новгородском военкомате. Петру тоже случалось выбираться в Новгород, где он пробивал себе в военкомате какие-то инвалидские льготы. К тому же, с его языка ходила по городу байка, что обитает там одна вдовушка, на которую он тратит скопленные в брезгливой Мельне силы. Так вот, зашла как-то к Зотовым Нина Хайми и - к Петру с просьбой: чтобы тот при случае навестил в общежитии Машку, не вышло ли с ней какой напасти, а то она четвертый месяц не кажет домой носа, чего раньше не бывало. А Петр ей и отвечает: мол, проведывать ни к чему, он и так знает, что напасть с Машкой случилась самая обыкновенная, женская и настолько уже заметная, что новгородские ухари не доспорятся, кому грядет в потомстве прибавление. Мать от такой новости поначалу опешила, а потом давай чинить дознание; только Петр ей кузов показал - мол, это дело постороннее, а он до того, что его не касается, интереса не имеет. Что правда, то правда. После побежал по Мельне слушок, что-де Маша Хайми блудит в области без стеснения, как русская императрица. Откуда такая слава пришла, толком никто не знал, но только всякий охотно передавал слушок дальше. А была Маша (и все это помнили) тихоня и молчунья, к тому же дурой не слыла, чтобы, за порог скакнув, устраивать себе срамную репутацию, притом, хоть мордашкой и вышла, имела выставной куриный зад, а таким тылом сманишь не всякого. Словом, если кому и развешивать уши на эти басни, то не нашим мельновским. Однако в чужой грешок всегда верится охотно, через него словно сам обеляешься. Басни баснями, а вскоре Нина Хайми самолично поехала в Новгород и привезла оттуда дочь, у которой, действительно, пропала талия, и спереди теперь выпирало столько же, сколько сзади.

Вначале, как водится, зло трепали о Машке языками мельновские бабы, потом устали, - свежая явилась забава - отзвонить по городу о Зотовых, как Семен избил в мясо Петра за то, что тот прогулял трофейный мейсенский сервиз, присланный Алексеем с оказией по пути из Германии на восток...

Вскоре Маша родила дочку. Назвали ее Ритой, а отчеством записали Сергеевна - видно, в память светлую о сведенном отце. Вот только дело: вроде жили все Хайми на одну билетерскую зарплату, а денег не считали - что ни месяц, форсила Маша в обновке.

Николай ВТОРУШИН

В стаканы снова течет водка. Гуляет по рукам пачка "Беломора". Снаружи чернеет декабрь, бьет в стекло сухой снежной крупой, глядит в комнату сугробом, словно светлым зрачком на мглистом глазу.

Роман СЕРПОКРЫЛ

- Мишка Зотов тогда уже оглушительно свистел в два пальца и лазил по чужим садам за сливами и вишней. (А я лазил вместе с ним.) В доме Зотовых правил дед, родню при нем трепет брал, но больше всех боялся Семена Петр. Семен ни в чем не давал ему спуску - Петр был в семье уродом, паршивой овцой, и если бы Семен не женился второй раз и не переехал в Ленинград, еще неизвестно, от кого бы Петр заработал больше увечий - от германца или от родного отца.