Дом среди сосен - Анатолий Злобин

Старшина кончил раздавать водку. Было слышно, как волокуша заскрипела на льду, двигаясь вдоль колонны. Солдаты прятали котелки по мешкам, перекладывали оружие, негромко переговаривались меж собой.

— Шестаков, — сказал вдруг Стайкин, вот ты везучий, две войны прожил. А ответь мне — в смертники пошел бы?

Перед боем не принято говорить о смерти. Солдаты замолчали, удивленные вопросом и чувствуя, что Стайкин задал его неспроста. Волокуша с термосами перестала скрипеть в отдалении. Стало тихо.

— Какие смертники? — спросил Шестаков.

— Самые обыкновенные. Как у самураев, слыхал? Он, значит, записывается в смертники и клятву дает — идти в подводной лодке на американцев. А ему за это дают миллион и баб сколько хочешь. Но времени — в обрез: всего три месяца. Ешь, пей, гуляй — миллион в кармане. Три месяца живешь, а потом пожалте бриться — прямым курсом в Америку.

Солдаты задвигались, подползая ближе к Стайкину. Кто-то звякнул котелком, и на него сердито зашикали.

— А надежда есть? — спросил Шестаков.

— Вернуться? Никакой. Три месяца прожил, как франт, миллион в трубу — и прощай, мама. Взрываешься вместе с Америкой.

— Ты это сам придумал или читал где? — спросил Шестаков, поправляя под собой мешок.

— Такие смертники в японской армии называются камикадзе, — сказал из темноты Севастьянов. — Подвиги камикадзе воспеваются в легендах, душа его после смерти зачисляется в рай, а жена и дети, оставшиеся на грешной земле, получают поместье, дворянское звание и пожизненную пенсию.

— Вот видишь, — заметил Стайкин. — Умный человек подтверждает.

— Так, понятно, — сказал Шестаков, подумав. — Нет, не пошел бы. Очень интересно, но не пошел бы.

— Ну и дурак, — сказал Стайкин. — Не хочешь за миллион, задаром убьют.

— Убьют не убьют, а надежда есть. Может, и выживу.

— За смерть-то и нашим вдовам заплатят, — сказал Ивахин.

Из темноты подул ветер, и солдаты стали поворачиваться, подставляя ветру спины и загораживая друг друга своими телами. Шестаков пообещал к утру мороз, и ветер показался солдатам еще более холодным, несмотря на выпитую водку.

— Скоро ли пойдем, братцы? На ходу не так зябко.

— Привал сорок минут.

— А я пошел бы, — сказал Стайкин.

— Куда? — спросил Шестаков.

— В смертники.

— И как бы ты с миллионом распорядился? — быстро спросил Шестаков. — На что тебе столько денег? Лишние деньги — лишняя забота.

— У меня все разработано. — Стайкин хлопнул ладонью по колену. — Вот зовет меня к себе комиссар и говорит: «Ну, как, товарищ старший сержант Стайкин, пойдете в смертники?» — «Пишите, товарищ комиссар, я согласен». — «Спасибо, товарищ Стайкин, я знал, что вы бесстрашный воин. Вот я ефрейтору Шестакову предлагал. И сержанту Маслюку. Отказались, представьте. Темные люди, цену жизни не понимают. А вы, товарищ Стайкин, человек с понятием. Пишу вас под номером первым». И тотчас меня на самолет — в Москву на обучение. И миллион в зубы. Скинул я свой маскхалат бэу[2], нарядился как фраер — галстук нацепил, брюки клеш, сорок сантиметров. И миллиончик в кармане. Брожу по «Гранд-отелям» и «Метрополям» — до войны бывал, порядки знаю. У меня в пяти ресторанах столики заказаны, лучшие места, у эстрады. Приду не приду, а стол мой должен стоять в ожидании. Накрыто все как полагается — с коньяком и ананасами. И табличка: «Стол занят». Всюду меня ждут, чаевые подбирают. Шампанское — рекой; я пью, гуляю. Нанял лично этого самого, рыжего, который о любви и дружбе поет. Он передо мной изображает под гитару: «Когда простым и теплым взором...» А кругом — девочки, пальчики оближешь. Я только мигну, и она со мной удаляется. А какая у меня постель — мечта с балдахином. И на этой постели они меня любят в лучшем виде. Ох, и любят — им ведь тоже интересно с будущим мертвецом переспать, хотя я держусь в секрете и только намекаю. За неделю сто тысяч прожил — часы, чулочки, рубашечки шелковые. Ну, в Большой театр, разумеется, хожу — для общего развития. Опера Бизе «Кармен». А потом эта Кармен поет мне персональную арию. Принимаем с ней ванну из шампанского в апартаментах. Вот это жизнь! И вот наступает торжественный момент, натягиваю снова свой маскхалатик бэу, сажают меня в самолет, и получаю я курс на самую что ни на есть наиважнейшую цель и взрываюсь вместе с нею. Хоть будет о чем вспомнить за минуту до смерти. Тут третий год ишачишь без выходных в три смены, и все время над тобой смерть висит. А там все рассчитано по графику: погулял, округлил миллиончик — и расплачивайся. Один раз за все. Прощай, мама, прощай, любимая Маруся. Не забывайте вашего Эдуарда.

Солдаты слушали Стайкина, пересмеиваясь, вставляя соленые словечки и шуточки, но когда Стайкин закончил, никто не смеялся. Все сидели молча и задумчиво.

Молчание нарушил спокойный голос:

— Нет, товарищ Стайкин, я не послал бы вас на такое задание.

Стайкин вскочил и приложил руку к каске:

— Разрешите доложить, товарищ капитан. Второй взвод находится на привале. Провожу разъяснительную беседу относительно смерти.

— Так ли, товарищ Стайкин? Насколько я понял вас, вы говорили не о смерти, а о девочках. — Рязанцев подошел ближе, и солдаты подвинулись, освобождая место.

— Виноват, товарищ капитан. Больше не буду.

— Отчего же, товарищ Стайкин? Я с интересом слушал вас. Невольно, так сказать. — Рязанцев поднял ногу на волокушу и поставил локоть на колено.

Стайкин присел перед Рязанцевым на корточки.

— Так я для развлечения, товарищ капитан. Ночь длинная, а керосину нет. Вот и развлекаемся.

— Должен заметить, товарищ Стайкин: когда говорят о смерти, о ней говорят не так.

— Любовь и смерть! — мечтательно произнес Стайкин.

— Вам следовало бы знать, товарищ Стайкин, что Красная Армия не покупает жизнь своих солдат за деньги. Героическая смерть во имя великой идеи и смерть за миллион — это совсем разные вещи.

— А зачем мне идея, если меня уже не станет. Мертвому идея не нужна. Мертвому нужна жизнь.

— Кто это говорит? Я не вижу.

— Ефрейтор Шестаков, товарищ капитан. Это я говорю. — Шестаков встал и подошел к волокуше.

— Что вы скажете на это, товарищ Стайкин?

— Отсталый боец, товарищ капитан. Беспартийный. Кустарь-одиночка. Что с него взять?

— А ты с меня ничего не возьмешь, — сказал Шестаков. — Я тебе ничего не должен. Я не ради тебя воюю, ради дочек своих. Может, я, товарищ капитан, не так выразился, только я честно скажу, а вы меня поправьте, если что, — мне умирать не хочется.

— Полностью согласен с вами, товарищ Шестаков. Однако я призываю вас не к смерти, а к победе.

— И мне, товарищ капитан, хочется на победу посмотреть. А потом и помереть не жалко.

— А вы, товарищ Стайкин? Что же замолчали?

— Разрешите доложить, товарищ капитан. Целиком согласен с вами. Мечтаю о героической смерти.

— Да, товарищ Стайкин, вы веселый человек. Но, признаюсь, я подумал бы, прежде чем послать вас на ответственное задание. Я бы выбрал скорее Шестакова.

— Съел? — сказал Шестаков.

— Товарищ капитан, нас рассудит история.

Впереди послышалась далекая команда; повторяясь, она приближалась и с каждым разом становилась явственней и громче:

— Приготовиться к движению!

Солдаты неторопливо поднимались, забрасывали на плечи вещевые мешки, подтягивали ремни.

Вражеский берег был теперь на расстоянии одного солдатского перехода, и в той стороне, где находилась голова колонны, низко над горизонтом время от времени поднимались разноцветные ленты ракет.

Борис Комягин и Юрий Войновский двигались навстречу колонне, возвращаясь с совещания, которое проводил капитан Шмелев на привале.

— Письмо сегодня получил, — сказал Войновский.

— Из Горького? От нее?

— Разумеется.

— Понятно, — сказал Комягин. — Письмо перед боем — хорошая примета.

Комягин остановился, пропуская колонну. В густой темноте ночи двигались по льду плоские черные тени. Они были расплывчатыми и неясными, цеплялись одна за другую, сливались в сплошную черную полосу, и казалось, внутри этой бесконечной черной полосы что-то колеблется, переливается, издавая протяжные скрипучие звуки.

— Что это? — Комягин сделал шаг в сторону колонны, и Войновский увидел, как из черной движущейся и колеблющейся полосы выделилась плоская тень, быстро прокатилась по льду, сломалась пополам и снова распрямилась.

— Шестаков, ко мне, — тихо позвал Комягин.

Шестаков подошел, прижимая руки к груди. Комягин протянул в темноте руку и быстро отдернул ее, услышав рычание.

— Лейтенант Войновский, — злым свистящим шепотом говорил Комягин, — почему не выполнили мой личный приказ?