Скала Таниоса - Амин Маалуф

— Отдаешь ли ты себе отчет в том, что только что совершил? Явившись сюда нынче утром, ты был всеми уважаемым шейхом, а теперь ты стал вором!

— Я ничего не украл.

— Моя жена видела, как ты рвал ее розы, как можешь ты это отрицать?

— Она видела меня, и я прекрасно видел, что она на меня смотрит. Стало быть, это было не воровство, а грабеж!

— А какая разница?

— Ворует всякое отребье, а грабеж — это как война, знатные люди, рыцари во все времена этим занимались.

— Мне сдается, что твоими устами говорит кто-то другой, тебя ведь научили так отвечать?

— Разве меня нужно учить подобным вещам? Я это знаю с рождения!

Пастор вздохнул. Задумался. Вспомнил о шейхе. О мистере Вуде. О лорде Понсонби. Может быть, даже о Его Всемилостивейшемм Величестве. Вздохнул снова. И продолжал, но теперь присовокупив к торжественности смирение:

— Знай же, что в любом случае грабеж, если и может иметь место, должен практиковаться исключительно в отношении неприятеля, того, чьи земли или крепости были завоеваны вооруженной рукой в ходе войны. И уж никак не в доме, где ты принят как друг.

На физиономии Раада отразилось усиленное размышление, и пастор за неимением лучшего расценил сие как признак раскаяния. Он попросил юного шейха более не считать себя в состоянии войны, находясь у него в доме, и предал случившееся забвению.

Попрать таким образом воспитательные принципы в угоду интересам британской короны? Читая между строк дневниковых записей пастора Столтона, можно угадать, что он был слегка пристыжен этим своим поступком.

В последующие дни Раад, казалось, взялся за ум. Но демон… пардон, ангел-искуситель не собирался оставить его в покое.

На сей раз орудием Провидения стали четки из драгоценного дерева, принесенные в школу сыном торговца из Дайруна; у них была такая особенность, что, когда их перебирали, а того лучше — так зажимали в ладонях, чтобы шарики терлись один об другой, они источали аромат мускуса. Рааду во что бы то ни стало захотелось иметь эти четки, но когда его товарищ сказал, что мог бы их ему продать, он напыжился, оскорбленный. Насколько проще было бы их присвоить посредством благородного грабежа! А еще, как предложил один весельчак-однокашник, он мог бы их выиграть. Пустить в ход игру, распространенную среди школьников, так называемую «аасси», что в вольном переводе означает «вызов». Она состоит в том, чтобы предложить кому-либо пари, и если он его выдержит, он выигрывает ставку.

Стало быть, шейх Раад выкрикнул аасси! — его одноклассники, приветствуя новую забаву, подхватили: аасси, аасси! и продолжали вопить, пока собственник драгоценного предмета не решился и сам повторить магическое слово, а затем определить ставку:

— Аасси, что ты пойдешь к миссис Столтон, где бы она сейчас ни была, задерешь ей обеими руками юбку на высоту своей головы, как будто ты что-то там ищешь, и крикнешь: «Да где же эти четки, не могу их найти!»

Сын торговца был очень доволен своей выдумкой. Он был уверен, что изобрел самое невыполнимое пари, которого ни один из его товарищей выдержать не сможет. Но Раад тотчас двинулся в указанном направлении. Остальные — их было семеро — последовали за ним, приотстав, убежденные, что он не замедлит отступить. Жена пастора склонилась над своим цветником, на ней было очень длинное платье, подол которого почернел от грязи. Платье, в полу которого доблестный отпрыск шейха вцепился обеими руками и рванул так резко, что дама упала ничком, лицом прямо в цветник.

— Да где же эти четки, никак не найду! — победно провозгласил он.

Никто не засмеялся.

На сей раз пастор, забыв высшие интересы своей партии, примчался и рявкнул прямо в лицо хулигану по-английски:

— Вон! Сейчас же убирайся из этого дома, и чтобы твоей ноги здесь больше не было! Твое присутствие — напасть для всех нас. И даже если король Вильгельм собственной персоной явится в Сахлейн просить, чтобы я оставил тебя здесь, я отвечу: никогда, никогда и еще раз никогда!

И мог ли он поступить иначе? Как бы в таком случае он сохранил уважение к самому себе и своей миссии? И все же, когда прошел час, за ним другой, в нем стало нарастать сожаление, щемящее раскаяние, чувство, что он собственными руками разрушил здание, которое взялся построить. Он ощутил потребность пойти объясниться к Саид-бею, своему хозяину и покровителю.

Владетель Сахлейна, до которого уже донеслись отголоски случившегося, ни в малой степени не постарался утешить своего гостя.

— Господь никого не одаривает всеми достоинствами, преподобный отец. У вас есть ум, познания, честность, преданность, добродетель… Но вам недостает терпения.

Терпения? Пастор тяжко вздохнул и попытался изобразить подобие улыбки.

— Вы, несомненно, правы, Саид-бей. Но для того, чтобы вынести шейха Раада, требуется терпение совершенно особого сорта. Боюсь, что этот сорт вообще не произрастает в Англии.

— Ничего не поделаешь, преподобный отец, таков уж наш Горный край. Вы думали, что наказываете дерзкого ученика, но покарали только его отца, а он ваш друг, и ради той дружбы, что он к вам питает, ему пришлось бросить вызов чуть ли не всему свету.

— Я искренне о том сожалею и если бы только мог исправить урон, что нанес ему… Вероятно, мне следует отправиться к нему, повидаться.

— Слишком поздно. Теперь единственный способ доказать ему вашу дружбу — не гневаться на него за все то, что он поневоле должен будет наговорить, дабы выпутаться из затруднительного положения.

IV

Выдержки из «Хроники горного селения»:

«На исходе месяца апреля, вскорости после Великого Праздника, шейх Франсис, владетель Кфарийабды, решил забрать своего сына шейха Раада из еретической английской школы. Поговаривают, что за несколько дней до этого имел место случай, когда пастор застал свою супругу с молодым шейхом в компрометирующем положении. Плоть бывает слаба в весеннюю пору, да и в осеннюю тоже.

На третий день, каковой пришелся на пятницу, саийидна патриарх посетил селение, сопровождаемый весьма значительной свитой. Он не бывал здесь пятнадцать лет, и все возликовали при его прибытии. Он сказал, что явился, дабы принять исповедь шейха Раада, как встарь был духовником его матери.

Шейх Франсис и патриарх облобызались при всем народе, что собрался на Плитах, и саийидна в своей проповеди говорил о прощении и примирении, а также проклинал ересь и порок, кои вносят вражду и разлад в ряды верующих.

Все селение веселилось и праздновало до самой зари. А назавтра патриарх и шейх вместе отправились во дворец Бейтеддина, дабы заново подтвердить свою верноподданническую преданность эмиру, правителю Предгорья, и возвестить о своем примирении. Их приняли с почестями».

«Боже, каким чужим я чувствовал себя среди этих праздничных торжеств!» Душевное равновесие Таниоса вновь пошатнулось, решимость его не покинула, но ярость и презрение туманили разум. Время от времени, пытаясь отвлечься от черных мыслей, он представлял себе то пасторскую жену, оцепеневшую в лапах Раада, то исповедь, с коей этот последний явился к прелату, и горячие похвалы, что духовник расточал ему за его грехи, охотно беря на себя всю ответственность за них. Подчас сын Ламии ловил себя на том, что хохочет вслух, но тотчас возвращался к прежнему немому ожесточению.

И все бродил, блуждал — гнев всегда гнал его вон из дому.

— Ну что, Таниос, хорошо ли думается ногами?

Юноша был не в том настроении, чтобы отозваться на подобную шутку, но этот голос был ему знаком, а силуэт, темневший перед ним, тем паче. И не столько силуэт самого Надира, сколько его неразлучного мула, спину которого отягощала персона хозяина.

Таниос сначала в безотчетном порыве обнял погонщика мулов, но тут же вспомнил, какие слухи ходят об этом человеке, и торопливо отшатнулся. А тот продолжал:

— Я и сам размышляю ногами. Само собой, я ж только и делаю, что топаю по дорогам. Мысли, которые ты куешь подошвами, потом поднимаются к голове, успокаивают тебя и бодрят, а те, что от головы спускаются к ногам, отягощают и обескураживают. Не ухмыляйся, тебе стоит послушать меня серьезно… А уж потом, после, можешь смеяться, как все. Никому не нужна моя мудрость. Впрочем, потому-то мне и приходится торговать своим барахлом. А когда-то у арабов было принято в награду за каждое мудрое слово дарить верблюда.

— Ну да, Надир, если бы ты мог продавать свои слова…

— Знаю, я многоречив, но и ты же пойми: когда я в пути от селения к селению, в моей голове мелькает столько всего, а сказать об этом некому. Но уж когда доберусь до жилья, тут-то я даю себе волю.

— Наверстываешь, да так, что тебя волей-неволей гонят прочь…

— Иной раз случалось и такое, но этому больше не бывать. Можешь не рассчитывать, что я заявлюсь на Плиты, чтобы рассказать, что шейх Раад по своей вине вылетел из школы, потому что загубил розы и, как последний грязный паршивец, полез под юбку той даме. Не поведаю я и о том, что его родитель, прежде чем провести его, как героя, через все селение под крики «виват!», залепил ему две оплеухи, одну по правой щеке, другую по левой.