Скала Таниоса - Амин Маалуф

— Сейчас начнется месса. Не пристало мне так покидать своего гостя, но Бог за два последних дня явил нам такую милость, он почти что совершил чудо, и я должен возблагодарить его.

— Если вы не сочтете это неуместным, я пойду с вами…

Вместо ответа шейх ограничился улыбкой. Сам он здесь ничего неуместного не усматривал, но опасался, как бы буна Бутрос не учинил скандал, если он заявится в церковь в обществе англичанина.

Кюре и впрямь ожидал их у входа в здание храма. Изрек учтиво, но твердо:

— Наше селение благодарно вам за все, что вы для нас сделали. Вот почему, если вы соблаговолите оказать мне честь, посетив меня, двери моего скромного жилища — там, позади — открыты, и моя супруга уже приготовила для вас кофе. Она составит вам компанию, так же, как мой старший сын, пока я не закончу служить святую мессу. Потом я к вам присоединюсь.

При этом он покосился на шейха, как бы говоря: «Видишь, я так любезничаю с твоими английскими друзьями, что дальше уж некуда!»

Но консул на своем сомнительном арабском заявил:

— Нет надобности так особенно печься обо мне, отец мой, я сам католик и отправлюсь к мессе вместе с другими верующими.

— Англичанин — и католик? Вы просто восьмое чудо света! — не удержался буна Бутрос.

И только потом предложил гостю войти в храм.

Послать в их католический край эмиссаром ирландца — здесь сказалась чрезвычайная предусмотрительность лорда Понсонби, горцы долго потом восхищались такой ловкостью «этих чертовых англичан».

III

В ту ночь патриарх заснул, как выражаются в Кфарийабде, «без задних ног», и молитвы, что он бормотал, были чужды христианского милосердия: он низвергал в геенну огненную столько душ и тел, что в пору полюбопытствовать, какому царству — небесному или совсем другому — он хочет услужить. Шейховы усы лишали его сна, словно репей, подброшенный на ложе прелата, и сколько бы тот ни вертелся, ни ворочался с боку на бок, они не переставали его колоть.

А между тем его могущество было при нем. Он являлся признанным посредником между эмиром, египетским генеральным штабом, французскими дипломатами и первейшими властителями Горного края, опора коалиции, а также и ее костоправ, ведь ей без конца приходилось сращивать переломы. Консул Франции полагал, что Мехмета-Али, этого «восточного деспота, который корчит из себя реформатора, только бы провести добросердечных европейцев», повесить мало, а когда спрашивали, какого он мнения о де Сэве, его бывшем соотечественнике, он отвечал: «Сулейман-паша? Этот верно служит своим новым хозяевам», — и нос у него весьма выразительно морщился при этих словах. Что до эмира, он с тайным злорадством взирал на невзгоды своих египетских покровителей, которые чуть ли не в открытую говорили о нем: дескать, он остается их надежным союзником до той поры, пока палатки их войск раскинуты под окнами его дворца.

Порой у патриарха возникало ощущение, что он держит эту колченогую коалицию на собственных плечах, и во всем Предгорье его уважали, подчас даже благоговели. Не было такой двери, что не открылась бы перед ним, и не было привилегии, в которой ему бы отказали. Всюду, но только не в моем селении. В Кфарийабде даже кюре и тот его ни в грош Не ставил.

Итак, ночь патриарха прошла беспокойно, однако же на заре он, видимо, почувствовал себя увереннее.

— Я сумею заставить их раскаяться, — пообещал он церковному служителю, когда тот помогал ему одеться. — Они падут к моим стопам подобно тому, как серебряная монета упадает в церковную кружку для пожертвований. На всякую болезнь есть свое лечение, а у меня найдется такое, какое требуется им.

Спустя несколько дней посланец Великого Загорья прибыл в замок с известием, что бабушка Раада умирает и хочет повидать его. Шейх не пытался воспрепятствовать этой поездке, напротив, он, увидев в ней повод для примирения с семейством жены, отправил с сыном письмо, полное добрых пожеланий, писанное рукой Гериоса, и несколько скромных подарков.

Если бабушка и умирала, она это делала без малейшей торопливости. О ее кончине «Хроника» сообщает лишь сто тридцать страниц — и семнадцать лет — спустя, ей тогда будет семьдесят четыре. Впрочем, не важно: внука-то она и впрямь хотела повидать. Но кто особенно настаивал на приезде Раада, так это патриарх. Он намеревался сообщить ему нечто весьма серьезное.

Их беседа началась как детская загадка на уроке закона Божьего.

— Если бы ты был рыцарем Спасителя нашего и внезапно оказался пленником в жилище Сатаны, что бы ты сделал?

— Я бы постарался бежать, но сначала бы все там разрушил, камня на камне бы не оставил!

— Воистину прекрасный ответ, достойный настоящего рыцаря.

— И я бы истребил Сатану со всеми чадами его!

— Не стоит чрезмерно обольщаться, шейх Раад, убить Сатану не дано ни одному смертному. Однако можно внести разлад в его обиталище, подобно тому как он вносит хаос в наши дома. Но твое рвение мне по душе, я вижу, что могу положиться на тебя, и уповаю, что вера и прирожденное благородство вдохновят тебя в твоих действиях так же, как только что — в речах.

Взяв мальчика за обе руки, прелат прикрыл глаза и забормотал длинную молитву. Раад не понял в ней ни слова, но ему показалось, будто ноздрей его коснулся запах ладана. Комната была без окон, и в ней царили потемки, лишь от седой бороды патриарха исходил слабый свет.

— Ты в жилище Сатаны!

Юный шейх впал в замешательство. Изрядно напуганный, стал озираться.

— Я говорю не о доме твоего деда.

— Стало быть, замок?..

— Речь также и не о доме твоего отца, да простит его Господь. Я говорю об английской школе, этом очаге ереси и разврата. Каждое утро ты входишь в обиталище Сатаны и сам того не сознаешь.

Лик его был суров, как надгробный камень. Но мало-помалу на нем прорезалась усмешка.

— Однако и они тоже не ведают, кто ты. Они мнят, что имеют дело просто с шейхом Раадом, сыном шейха Франсиса; им невдомек, что в тебе сокрыт карающий рыцарь.

Когда несколько дней спустя Раад вернулся в селение и они с Таниосом, как обычно, шли кратчайшей дорогой через сосновый лес, Таниос заметил, что на подбородке юного шейха пробивается первая растительность и взгляд какой-то новый, чужой.

Занятия в школе преподобного Столтона проводились в самом старинном крыле здания, в «кабу», состоящем из двух примерно одинаковых продолговатых зал со сводчатыми потолками, несколько темноватых для учебных комнат. Со временем к ним будут присоединены другие залы, но в эпоху Таниоса там было не больше трех десятков учеников, так что вся школа сводилась к двум комнатам и третьей вспомогательной, где стоял письменный стол пастора и хранились его книги. На втором этаже располагались его личные апартаменты. Дом не был просторным, но производил впечатление добротности и уюта со своей черепичной, безукоризненно пирамидальной кровлей, своими симметричными балконами, окнами в тонких овальных переплетах и стенами, увитыми плющом. К тому же он располагался на пологом холме, где ученики могли играть на перемене и где позже, когда учеников наберется добрая тысяча, из самых что ни на есть похвальных соображений будут возведены новые, увы, уже не столь кокетливые постройки. Но то уже будет совсем другая история…

Часть этой площадки прибрала к рукам жена пастора, там она предавалась единственной страсти своей жизни — садоводству. У нее был небольшой огородик, а также цветочные клумбы — нарциссы, анютины глазки, целые заросли лаванды и прямоугольник, занятый розами. Ученики никогда не забредали в этот уголок: супруга пастора даже заборчик собственноручно установила, просто стенку из камней, положенных друг на друга, но они образовали символическую ограду.

Однако Раад в тот самый день, когда вернулся в школу, поспешил забраться туда. Он зашагал прямиком к розарию, который в эти апрельские дни как раз начинал цвести; потом, вытащив из-за пояса нож, он принялся уничтожать самые красивые цветы, рассекая стебли в верхней части, будто срубал им головы.

Жена пастора была неподалеку, на огороде. Она все видела, но ученик действовал так уверенно, с такой наглостью, что она остолбенела, онемев, и только потом какое-то невнятное восклицание вырвалось наконец из ее груди. Юный шейх и бровью не повел. Он продолжал свое занятие. пока последняя цветочная головка не упала на расстеленный носовой платок. Тогда, сложив нож, он преспокойно перешагнул через оградку и направился к другим ученикам, чтобы продемонстрировать им свой ножичек.

Пастор прибежал, нашел свою жену в слезах и вызвал провинившегося к себе в кабинет. Он долго смотрел на него, пытаясь уловить в его лице хотя бы тень раскаяния. Потом сказал, приняв пророческий тон:

— Отдаешь ли ты себе отчет в том, что только что совершил? Явившись сюда нынче утром, ты был всеми уважаемым шейхом, а теперь ты стал вором!