Последнее слово - Фридрих Незнанский

Савин слушал и кивал, но мысли его — видел Гордеев — витали где-то далеко отсюда. Потому что в глазах его время от времени словно вспыхивал странный, бесовский какой-то, жестокий огонек. Нет, не время и не место было сейчас говорить о какой-то там мести, о пророческом заявлении, что «они» еще все «содрогнутся» и так далее. Прежде всего надо было добиться, чтобы осужденный наконец успокоился и смирился с неизбежным. А любой шаг к облегчению его участи уже будет им же самим воспринят как маленькая победа.

Договорились они и о том, что Гордеев найдет возможность, когда появятся реальные условия, снова вернуться к вопросу о возможном сокращения срока заключения. Но и главный вопрос с Президиумом Верховного суда также не отпадал, пусть все движется своим путем.

Уже прощаясь, Юрий Петрович ненавязчиво вернулся к своему разговору о Екатерине Юрьевне и пообещал сразу же передать ей о желании ее мужа снова встретиться со своей супругой перед отъездом в колонию, такое разрешение ей выдадут по закону без промедления.

И тут на Савина словно подействовало что-то постороннее. Предчувствие или еще что-то, Гордеев разбираться не стал. Но он помрачнел и довольно-таки грубо вдруг сказал:

— Я прошу вас больше не уговаривать ее…

— Да я как-то и не собирался… — Гордеев даже растерялся слегка. — Я просто имел в виду обыкновенный человеческий долг, у вас же все-таки семья…

— Все-таки! — зло хмыкнул Савин и отвернулся. Потом помолчал, успокоился и закончил: — Не надо никаких просьб, если она сама, к сожалению, до сих пор этого не поняла.

— Как скажете, но я бы все же позвонил…

— Сами решайте. Я потерял доверие и… уважение. Они хотели меня сломать, согнуть, как хилое деревце, но этого им сделать не удалось. И они еще ответят мне за эту жестокую, бессовестную и бессердечную попытку!

Савин повысил голос, и Гордеев забеспокоился, как бы их разговор не выглядел ненужной демонстрацией очередной аффектации несправедливо обвиненного человека. Но тот криво и, как показалось, зловеще усмехнулся, отчего лицо его снова едва не превратилось в мятую картонную маску, так поразившую Юрия Петровича во время зачтения приговора в суде.

— Не беспокойтесь, господин адвокат, я больше не доставлю им радости, дав отыграться на себе. Но я обещаю выйти и показать им, как велика тяжесть моей к ним ненависти. Они еще почувствуют ее! Ох как почувствуют!

— Да кто — они, Николай Анисимович? Вы же помните, что во всех — и ваших, и моих выступлениях не раз произносились вслух совершенно конкретные фамилии лиц, обрушивших на вас всю тяжесть российской Фемиды. Вы полагаете, что им стало теперь спать спокойнее? Да напротив! Я уверен, что они постоянно вздрагивают во сне. Между прочим, ваш процесс освещался в прессе, скупо, но уж как получилось. Гласности мы его предали, об этом я позаботился. И я почти уверен, что теперь можно будет скоро ожидать новых разоблачений. Время сейчас такое, — как бы подвел итог разговору Юрий Петрович, поднимаясь.

— Ну-ну, — вот что ответил Савин и протянул Гордееву неожиданно сухую и жесткую, как деревяшка, ладонь для рукопожатия.

А с Екатериной Юрьевной разговор, на который теперь уже настойчиво напросился Юрий Петрович, получился странным.

Хотя, по правде говоря, странным казался он лишь поначалу, до тех пор, пока к Гордееву вдруг не пришло прозрение. После чего все встало на свои места…

Да, снова отметил он с восхищением, которого так и не смог скрыть, она была действительно хороша. Одета, словно к выходу в гости, где ее ждала весьма приятная компания, хотя, как она сказала еще по телефону, никуда сегодня выходить из дому не собирается.

Гордеев еще попытался было неловко пошутить, уж не супруга ли своего она хочет поразить столь блистательным внешним видом? Чтобы у него в колонии осталось самое приятное воспоминание за все последние дни и недели.

Комплимент, хоть он прозвучал и не самым изысканным образом, все же ей понравился. Да, впрочем, было видно, что эта женщина прекрасно сама знала о своих несомненных достоинствах и не собиралась их скрывать. Напротив, она всячески, если можно так выразиться, демонстрировала свое желание нравиться. Кому? Мужчинам, разумеется. А в данном случае, похоже, она была вовсе не прочь, чтобы и Гордеев полюбовался ее фигурой, восхитительной матовостью ее шеи, обнаженных полных рук. Оттого и все эти ее как бы нарочито замедленные движения, и плавные повороты тела, когда постороннему взору открываются вдруг новые прелести, и жадный взгляд мужчины невольно прикипает то к ловко выставленной коленке, то к смелому вырезу на груди, то к туго обтянутому блестящей материей крутому бедру. И тогда в голосе собеседника такой дамы невольно появляются хриплые нотки.

Показалось, что эта женщина, по сравнению с их первой встречей, стала уделять себе гораздо больше внимания. И, возможно, не потому, что в нынешнем ее положении без мужа появилось больше свободного времени для ухода за собой, тут явно напрашивался вывод о том, что раньше ей могло быть просто наплевать, грубо говоря, на собственную внешность, что Бог дал, того и достаточно. А теперь, не исключено, появились какие-то новые, неожиданные стимулы, и робкая красавица распустилась пышным цветом.

Но самое удивительное, что немедленно отметил для себя Гордеев, заключалось в том, как она совершенно спокойно, даже равнодушно отнеслась к его предположению «поразить супруга» своим внешним видом. Она напомнила, что уже один раз была на свидании с Савиным. По просьбе Гордеева и для поддержки морального состояния Савина следователь Головкин охотно устроил ей такую встречу. Это ей тоже известно.

Сам Гордеев при том свидании не присутствовал, но следователь наверняка не отказал себе в удовольствии понаблюдать за супругами.

Он позже рассказал адвокату, что она очень неохотно проследовала в кабинет, где Савину было разрешено краткое свидание с супругой, была сильно напряжена, и все лицо ее покрывали алые пятна нескрываемого волнения. О чем у них шел короткий разговор, Головкин не знал либо не хотел говорить, хотя наверняка подслушивал. Потом он увидел, что они оба замолчали как-то странно, и вошел, чтобы прекратить эту «нелепую пытку» молчанием. Супруги и расстались сухо, словно случайные знакомые. Провожая женщину к выходу, следователь решил воспользоваться случаем и предложил Екатерине Юрьевне подвезти ее на своей служебной машине туда, куда она укажет.

Они уже вышли из проходной к стоянке автомашин. Не отвечая на его предложение, Екатерина Юрьевна стала оглядываться, и вот тут Головкин увидел, как им мигнула фарами одна из стоящих неподалеку машин. Екатерина Юрьевна вмиг оживилась, поблагодарила Петра Константиновича за заботу и объяснила, что в транспорте не нуждается. За ней, оказывается, приехал друг ее мужа, который помогает сейчас в некоторых житейских вопросах, поскольку она осталась совершенно одна. И добавила, будто боялась, что ей не поверят, — муж уже знает об этом, полковник ФСБ Игорь Самойлов — его старый товарищ и коллега.

Головкин был разочарован и не скрывал этого — Гордеев видел по его скептическому выражению лица.

И вот теперь снова возник вопрос о посещении мужа.

Без тени смущения Екатерина Юрьевна просто отвергла саму мысль о новом свидании. Нет, она не до такой степени черствая женщина, она действительно уже позвонила следователю Головкину, показавшемуся ей очень любезным человеком, и узнала, когда Савина «этапируют» из Москвы. Это новое для нее слово она словно бы подчеркнула промелькнувшей на губах неприязненной гримаской. Так вот, накануне его отъезда она обязательно привезет кое-какие необходимые вещи и продукты питания — для передачи Николаю Анисимовичу, но встречаться с ним лично и о чем-то снова беседовать она не собирается. Просто такова ее принципиальная позиция. Он выбрал себе судьбу, ей остается позаботиться о своей собственной. И поскольку никакие более прочные семейные узы их больше не связывают, разве что общая фамилия, то она, видимо, скоро решит и эту последнюю для себя проблему.

Оказывается, еще при первом свидании с Николаем Анисимовичем она хотела, но не решилась тогда признаться в том, что их совместная жизнь, по ее глубокому убеждению, не удалась, так стоит ли им обоим мучиться и мучить друг друга дальше? Да, она ничего ему не сказала, потому что увидела, что он занят исключительно самим собой, а о чем думает она и как ей придется жить без него, его совершенно не волнует. Может быть, предположила Екатерина Юрьевна, именно это и явилось наиболее отчетливым для нее проявлением его мужского эгоизма, который всю их совместную жизнь давил ее и лишал всяческой самостоятельности. Ну, конечно, он же старше, значит, умнее, он ей был как отец, а родителей надо слушаться и… бояться. Увы, и это тоже правда.