Люди, горы, небо - Леонид Пасенюк

— В общем завидовать службе пограничников не стоит, — сказал, улыбаясь, Шумейко, и невольные зрители удачно разыгранной, насыщенной и действием и диалогом сценки вполне с ним согласились.

— Ну да ведь там у них на флоте орел к орлу, — сказал Гаркавый, — вот хотя бы и наш Семернин. На флот с изъяном не возьмут. Разве сейчас так на службу берут, как нас брали? Сейчас ежели родинка не на месте — катись домой, занимайся сельским хозяйством.

Потапов важно согласился, грызя семечки и сплевывая шелуху за борт.

— Саша у нас парень куда с добром. Без червоточины. Я вот тут, не сказать, чтоб, давно, с докторшей его видел. Ночь такая люнявая–люнявая — ну, значится, луна. А он стоит с ней, не иначе как про любовь камешки забрасывает.

Семернин, парнишка среднего роста, но крепыш — под тельняшкой мускулатура мелкой волной ходила, — был застенчив и впечатлителен (одни голубые глаза, хотел он того или нет, его выдавали). Хотя и постоять за себя мог. Но тут его проняла краска, он отвернулся будто для того, чтобы рассмотреть получше фарватер, да и не столкнуться бы с плавучим бревном…

— Она меня старше года на четыре, — сказал он с усилием. — Да и вообще строгая. На порог не пустила. Дальше порога у нее никто и не бывал, мне говорили…

Гаркавый выручил моториста:

— Брось, Прокопыч, не смущай. У него теперь девчонка попроще и помоложе, одиннадцатый класс кончает. Вот эта в самый раз.

— Это какая же?

— Галя Холоденкова. Ну, знаешь, бегает такая спортивная, в зеленом свитере и красном платочке? Вообще тугая девка, пружинистая. Одобряю.

Шумейко тоже видел эту Галю в обществе моториста. Большеротая, смешливая, зубы один к одному и блестят, как зерна в кукурузном початке.

Шумейко выбрался наверх и, подстелив телогрейку, сел на корме, среди швабр и порожних ведер. Легко журчала за бортом вода. Мелко подрагивал двигатель, тутукал себе очень ритмично, даже в сон клонило. Но спать здесь было ни к чему, невзначай и в воду свалишься — бортового ограждения нет, лишь узкий привальный рантик вокруг надстройки. И, впадая в минор, вызвал он в памяти образ той самой докторши, Аиды Воронцовой. Не так уж много обитало в поселке народу, чтобы за полмесяца не присмотреться, особенно к женщинам. Старый и уставший уже холостяк, он приметил тут, кстати, и вдовушку одну, Катю Шалимову.

Хороша была вдовушка, молода была, задевала его раза два, коли случай подвертывался, косила карими, с электрической искрой, глазами. Работала то ли учетчицей, то ли приемщицей в леспромхозе, особенно не задавалась, но и цену себе знала. И хотя Шумейко смотрел иногда ей вдогонку, когда уже был уверен, что Катя не обернется, а все ж чаще думал о тонкой докторше. Не найдет она мужа, что ли? Вроде бы и пора…

Вышел Саша подымить дрянной папиросой, освежиться на ветерке — отдал руль Гаркавому.

— Ну как, морячок, к гражданке привык уже? — спросил между прочим Шумейко, убедившись сегодня, как свежи еще и остры в памяти Саши Семернина картины напряженной флотской жизни, суровых будней пограничного корабля; быть может, не зря он сразу же устроился на катер рыбинспекции, бродит в нем это вот самое воинственное, непримиримое к безобразиям и всяческому непорядку; душа не покоя, а бури ищет.

Саша лишь плечами двинул, сказал само собой разумеющееся:

— Дак чего мне привыкать, коли я здесь родился, здесь до службы школу кончал, работал… домой приехал… вот и все.

Шумейко поулыбался незаметно — видно, чему–нибудь своему, и неожиданно было его признание:

— Напоминаешь ты мне меня самого в эти же годы. Правда, я поважней был, в своем краю знаменитость. Орден за финскую кампанию сверкал на груди моей широкой, и палочка такая изящная, из самшита, — тогда без палочки я не ходил.

— Это вы после финской хромаете?

— Да.

— А я думал — в Отечественную подшибли.

— В Отечественную тоже было всякого, как–нибудь соберусь расскажу.

И тут в ответ на улыбку старшего инспектора Саша тоже заулыбался, проговорил с расстановкой:

— А вообще здорово, что вы сейчас будете старшим у нас. С Потаповым я все время в споре, то и дело расходимся на контркурсах. Он вроде и неплохой мужик, но неразворотливый какой–то и хочет всем угодить. А здесь такая работа, что постоянно нужен маневр, помноженный на скорость и натиск. И вот чего поменьше нужно, так это угождать.

Шумейко встал, и неустойчивый катеришко сразу дал основательный крен на правый борт. Привычно вгляделся в берега, заросшие лесной чащобой, похлопал себя по карманам в поисках папирос. Саша протянул ему мятую пачку «Лайнера», чиркнул красивой японской зажигалкой. Затянувшись раз–другой, старший инспектор облегченно выдохнул дым.

— Считай, что мы с тобой сошлись характерами, — сказал он мотористу. — И пожалуй, даже взглядами на жизнь.

В следующую секунду, выронив папиросу, он согнулся от острой боли в боку.

5

Игорь Шумейко после двух войн лежал на операционном столе, чтобы не соврать, не менее трех раз. Но впервые его оперировала симпатичная девушка и впервые операция считалась пустяковой: удаляли аппендикс. Ведь вот только накануне тайно думал он об Аиде Воронцовой, и надо же было случиться, чтобы свел его с ней именно приступ аппендицита. Правда, она не была хирургом, но врачебная практика в здешних поселках невольно приводит к тому, что терапевт рано или поздно становится хирургом — по совместительству. Тем более что не боги аппендиксы удаляют.

Воронцова немного знала, кто лежит на операционном столе, имела уже представление, и пациент чем–то ей нравился. Промокнув салфеткой капли пота на лбу, она посмотрела Шумейко в лицо с улыбкой, хотя узкие стекла очков блеснули лезвиями.

— Ну и кижуч у вас был! Сразу на него наткнулась…

— Правда, кижуч? — как будто даже обрадовался Шумейко, хотя не столько тому, что она сравнила аппендикс с лососем, сколько необычно приветливому звуку ее голоса,

— Думаю, что теперь вы разрешите ловить мне рыбу, а?

В противном случае не отпущу вас со стола, — грозно подшучивала она, уже отходя и сдергивая с лица марлевую повязку.

— Ради бога! — в тон ей сказал Шумейко, слабо ворочая языком. — В любое время дня и ночи! Поезжайте, ловите, только так, чтобы мы — в одну сторону, вы — в другую. Самое милое дело, когда врозь…

Она улыбнулась уже издали — устало, даже измученно:

— Еще лучше, пока вы находитесь в больнице.

В палате Шумейко прислушивался к разговорам больных и выздоравливающих, сам же больше необщительно помалкивал, читал старые журналы. Однако вскоре выяснилось, что его сосед по койке, служащий леспромхоза, некто Бескудников, — завзятый механик.

Я такой, — втолковывал он Шумейко, — я с детства на механизмах тронутый. С материка кто что везет, ну, гам виноград, фрукты, персики, а я инструмент, железки, капроновую снасть, всевозможные спиннинги… Ежели у меня какой шурупчик и неправильно, с косиной ввинченный, дак это рыба: люблю удить, люблю балычок, да и соленку, да и всякую, словом…

Кто–то обросший с койки поодаль ввязался в беседу, потому что рыба была темой больной, непреходящей, извечной:

Дак у нас что за рыба? Самая рыба — в устьях реки, там она еще свеженькая, серебристая, хотя и с мелкой икрой. Ить это так, по природе, не срок ей — с мелкой, значит, икрой… А до верхов, — ну, примерно, к нам, — дойдет покель, обтерхается, зарозовеет, уже и скус мяса не тот, ить правда же?..

Бескудников важничал и хвастал:

— При нашей технике мы запросто можем и в устья двинуть, на свежачка. У меня лодка — да ни один инспектор за ней не угонится, куда ему… У меня на лодке, скажем, «Москва‑10» двигатель, а на катере рыбоохраны в два раза посильней. Дак что? Я запросто уйду. Пусть даже и мотор послабее, зато винт маленький, многооборотный. Опять же, если недостаточно будет, спарю моторы! Я уже спаривал, брал у соседа — здорово! Куплю еще один — тем более будет свой, оно всегда надежней…

Шумейко взбил под головой подушку, чтобы лучше разглядеть своего потенциального противника.

Очень рад познакомиться. Мне важно все это знать, что вы здесь втолковываете. Причем весьма доходчиво, почти наглядно. Дело в том, — добавил он простодушно, — дело в том, что я старший инспектор рыбоохраны, мне–то как раз и преследовать вас придется.

Бескудников по–рыбьи судорожно заглотнул воздух и протянул руку, словно ища опору. И опустил ее беззащитно, даже покраснел. Но тут зашла Воронцова, что дало ему время опомниться. За доктором няня несла стаканчик с термометрами.

Шумейко обрадовался, когда заметил, что она взяла у няни термометр и направилась прямиком к нему. Послушно отставил локоть.

— На фоне этой подушки, — сказала она, — ваше лицо, знаете, рисуется весьма. Барельеф!