Три часа ночи - Джанрико Карофильо

риском и незащищенностью. Свобода — всегда шаткое равновесие, пребывание не в своей тарелке.

— Меня привлекает идея чувствовать себя не в своей тарелке.

— Много лет назад мы с твоей мамой тоже так считали.

Несколько минут мы шли в тишине, которую нарушало лишь папино сбивчивое дыхание курильщика, шорох шин изредка проезжавших мимо автомобилей да эхо наших шагов.

— По-моему, вон тот бар открыт, — заметил я, видя вдалеке светящуюся вывеску.

— Тогда давай зайдем туда и выпьем кофе.

— Окей.

— Эту штуку оставь снаружи, — сказал отец, кивая на металлический прут, который я упрямо продолжал нести, будто он был моим табельным оружием. — Если возникнут разногласия, нам лучше полагаться на свой дар красноречия.

18

Заведение оказалось не очень-то гостеприимным. Освещение было холодным и резким, на стенах висели плакаты с изображением футболистов команды «Олимпик Марсель», сборной Франции по футболу, а также типов в спортивной форме и боксерских перчатках, которые колотили друг друга по лицу; «Savate championnat national français 1981»[9] — кажется, так гласили надписи на последних плакатах. На высокой полке, расположенной рядом с ними, размещались какие-то наградные кубки.

За грязной старой деревянной стойкой с мраморной столешницей стоял мужчина примерно тех же лет, что и мой отец, этакий трущобный вариант одного из персонажей мультфильмов студии «Ханна-Барбера», рейнджер Смит с мрачным взглядом и двухдневной щетиной. Вдоль стен бара тянулись металлические столики с облупившейся синей краской.

За одним сидели трое посетителей, перед каждым из которых поблескивала рюмка с янтарной жидкостью. Они курили толстые сигареты без фильтра и что-то оживленно обсуждали.

При виде нас мужчины умолкли на несколько секунд, а потом снова затараторили. Папа спросил у хозяина, можно ли нам выпить кофе в его заведении, тот кивнул в ответ и, явно сделав над собой усилие, махнул рукой в сторону одного из свободных столиков.

Мы заказали два кофе. Бармен осведомился, не желаем ли мы пропустить по рюмочке пастиса. Отец вежливо отказался, пояснив, что нам необходимо сохранять ясность мыслей. По какой-то неведомой причине этот ответ понравился рейнджеру Смиту, и на его лице мелькнуло подобие улыбки.

— Пап, слушай, из нас двоих сохранять ясность мыслей нужно мне. Может, вернемся в отель и ты немного вздремнешь, а? Я почитаю, со мной все будет прекрасно.

— Нет уж. Если я перестану тебя контролировать, ты, не ровен час, тоже уснешь, и нам придется начинать сначала.

Я собирался возразить, но он добавил:

— Кроме того, мне не хочется спать. Мне приятно бодрствовать. Я всегда относился ко сну как к вынужденной необходимости, поэтому сейчас, имея право отказаться от него, ощущаю себя свободным.

— Тогда давай думать, чем займемся завтра, то есть уже сегодня.

— Который час?

— Пятнадцать минут четвертого.

Бармен принес нам кофе и поинтересовался, не итальянцы ли мы. Услышав «да», он мигом преобразился и стал сама приветливость. Он рассказал, что его дед был из Сорренто, что его самого зовут Жерар Яккарино и что, хотя родился в Марселе и никогда не бывал в Италии, он чувствует себя наполовину итальянцем. Смесь языков, на которой он говорил, была понятна и мне.

Вскоре мы узнали, что на финале прошлогоднего чемпионата мира, когда Германия в полуфинале обыграла Францию по пенальти, наш новый знакомый болел за Италию. Сильнейшим итальянским игроком он считал не Паоло Росси, а Клаудио Джентиле и утверждал, что итальянцы победили в чемпионате, потому что у них была лучшая защита в мире.

— А что это за вид спорта? — спросил я, кивая на плакаты с парнями в боксерских перчатках, мордовавшими друг друга.

Сават, ответил Яккарино. Вид спорта, зародившийся в Марселе. То же самое, что бокс, только бить противника можно и руками, и ногами. Один из атлетов на плакате — его сын, вице-чемпион Франции восемьдесят первого года.

В бар вошли четверо парней, они возбужденно переговаривались и, похоже, из-за чего-то спорили. Синьор Яккарино отправился обратно за стойку.

Уже не помню, как мы вернулись к теме секса, но во время беседы я вдруг спросил у отца, можно ли задать ему личный вопрос.

— Давай.

— Он очень личный.

— Если он слишком личный, я просто скажу тебе, что не хочу отвечать.

Это уточнение мне понравилось. Теперь оставалось самое трудное — задать очень личный вопрос вслух.

— Я прикидывал… в смысле, хотел спросить, когда ты первый раз был с женщиной.

Папа глубоко вздохнул и сидел молча секунд десять, если не больше.

— В девятнадцать лет, — произнес он наконец. Судя по интонации, это был не весь его ответ.

Мы еще немного помолчали.

Я никогда не затрагивал эту тему в разговоре со своими друзьями. Я знал, что кое-кто из них, как и я, пока не был с девушкой. Не занимался любовью. Другие уже делали это, но я стеснялся выспрашивать у них подробности того, как все происходит, как надо себя вести и так далее. Я боялся, что обо мне станут судачить как о жалком неудачнике, который почти дожил до восемнадцати лет и остается девственником, задает интимные вопросы и онанирует как тринадцатилетка.

Я быстро сосчитал в уме и понял: если папа впервые занимался сексом в девятнадцать, его партнершей была не мама. Это существенно упрощало дальнейший разговор.

Словно собравшись с духом, он продолжил:

— К тому времени почти у всех моих друзей секс уже был, я оставался в числе немногих, кто не мог похвастаться такими же успехами.

«Надо же, во времена папиной молодости у стольких его ровесников имелся сексуальный опыт», — мелькнуло у меня в голове. Впрочем, человеку свойственно мыслить шаблонами. Один из них как раз гласит, что во времена молодости родителей большинство людей начинали заниматься сексом только после того, как вступали в брак. Что свободы было меньше.

— Вы с ней… встречались? Это была девушка твоих лет?

Папа криво улыбнулся. Я ожидал, что он вынет из кармана сигареты и закурит, но он этого не сделал.

— В те времена не так-то часто случалось, чтобы девушка вступала в интимные отношения до брака. С парнями дело обстояло иначе: они могли посещать дома терпимости… закрытые дома.

Это было очевидно, но мне и в голову не могло прийти, что мой отец ходил к проституткам. Даже поставить слова «папа» и «проститутки» в одно предложение для меня было немыслимым.

— Тебе неприятно это слышать?

— Немного. Честно говоря, такого ответа я не ожидал.

— Понимаю. Меня самого до сих пор тяготит тот поступок. До того как совершил его, я считал, что со мной подобное никогда не произойдет. После