Простая история - Шмуэль-Йосеф Агнон

— С чего бы?

— А вот что-то мне подсказывает — это вам приснилось.

— С каких это пор вы заметили за мной, чтобы я что-нибудь придумывал?

— Уж очень странную историю вы только что рассказали нам.

— Что же в ней странного?

— Если бы она не была странной, вы не стали бы трудиться ее рассказывать.

— Но это истинная правда!

— Истинная правда, — сказал Хаим-Иешуа, — что наш жених как-то не похож на жениха.

— А невеста?

— И она тоже мало похожа на невесту.

— В жизни не видел ничего подобного, — вмешался Лейбуш Чертковер. — Единственная дочь выходит замуж за единственного сына!

Действительно, и Мина, и Гиршл были единственными детьми у своих родителей, которые ничего не пожалели, чтобы устроить им пышную свадьбу. Даже если бы жители города ничего не знали о торжестве, они поняли бы, в чем дело, увидев, что магазин Боруха-Меира закрыт, ставни спущены, как в субботу или в праздник, а на двери висят два сияющих на солнце замка. Однако прохожих не было, потому что все, кто не присутствовал на двух других свадьбах, находились на свадьбе Гиршла и Мины. Оба рассыльных Боруха-Меира, которых можно было бы оставить в лавке, также присутствовали на свадьбе. По сути дела, Борух-Меир пригласил всех своих знакомых. Был на свадьбе и Гецль Штайн, принаряженный, хотя и не очень веселый: он надеялся встретить здесь Блюму, а ее не было.

Блюма знала о свадьбе Гиршла, но не выглядела ни удрученной, ни печальной. Весь день она оставалась дома, возясь, как обычно, с малышом хозяев, разве что уделяя ему чуть больше внимания, чем всегда. Было бы неправдой, если бы сказали, что она равнодушна к Гиршлу, — нет, она любила его, но уж коли он женится на другой, не стоило думать о нем!

…Гиршл стоял под свадебным балдахином рядом с невестой. Мина была бледна, как восковая свеча, а Гиршл — как ее отражение в зеркале. (Что родило у автора это сравнение? Вероятно, свечи, зажженные под балдахином в честь жениха и невесты.)

Белые свечи с ореолом красного пламени напоминали глаза, покрасневшие от слез. Внезапно порывом ветра одну из них задуло, что следовало бы считать плохой приметой. К счастью, ни родители Гиршла, ни родители Мины не заметили этого, не говоря о самом Гиршле — его мысли блуждали где-то далеко, ни на чем не сосредоточиваясь. Он переводил взгляд с раввина на сосуд с вином в руках его помощника, потом на медленно оплывавшие свечи… Он вспомнил, что не то читал, не то слышал об индуистской секте, в которой разводившихся мужа и жену сажали в комнате, где горели две свечи, по одной на каждого из них, и ждали, какая свеча погаснет первой. Если это была свеча мужчины, он немедленно уходил, чтобы больше никогда не вернуться, оставляя дом и все имущество жене. Точно так же поступала женщина, если первой гасла ее свеча.

И тут Гиршл перевел глаза на свечи под балдахином. Подруга невесты, которая держала погасшую свечу, покраснела и поспешно зажгла ее снова от другой свечи. Гиршл отвел глаза и задумался над тем, почему девушки обвязали свечи синими лентами — то ли потому, что они были сионистками, то ли это было сделано безо всякого умысла. «Наверное, если бы они обвязали их красными лентами, я решил бы, что они социалистки, — пришло ему в голову. — Видимо, они все-таки сионистки. Однако красные ленты пришлись бы мне больше по душе».

Раввин благословил молодых, после чего жениха и невесту повели в большую комнату, где было много людей. Мина почти никого не знала и не поднимала глаз. Гости принялись за суп, и раздалось чавканье. Еще будут поданы мясо, десерт. Всю свою жизнь Мина жила в уютном мирке, где никто никогда не чавкал. Свадебная церемония истощила ее силы, она нуждалась в отдыхе. Однако, хорошо воспитанная, она стала подходить то к одному, то к другому из приглашенных. Заиграли скрипки, и под их музыку гости продолжали весело есть. Раввин произнес свадебную речь, а Мина, сидевшая возле Гиршла, недоумевала, почему все твердят: «Любовь, любовь»… Нет, она ничего не имела против Гиршла, отнюдь. Но и до его появления ей жилось совсем неплохо.

После торжественного обеда была произнесена благодарственная молитва и каждому из гостей полагалось пройтись с новобрачной. Первым белый платочек взял раввин и, держа его за один конец, второй передал Мине, пританцовывая. Далее платок перешел в руки Боруха-Меира, затем Гедальи, почетных гостей и всех остальных. Потом мужчины танцевали с мужчинами, женщины с женщинами, пока не ушел раввин, и тогда все, мужчины и женщины, стали танцевать вместе. Свадебный шут слагал смешные вирши, музыканты играли на скрипках, Гильденхорн, Курц, Мотши Шайнбард, Лейбуш Чертковер и другие гости подшучивали друг над другом.

Вот уже бледный рассвет просочился сквозь оконные стекла. Свечи стали гаснуть, а гости — вставать и уходить. Последними поднялись Мина и Гиршл. Хазан и хор спели им прощальную песню, а Гильденхорн проводил новобрачных до их нового дома.

XVII

Квартира молодоженов состояла из двух комнат и кухни, в которой спала прислуга. В комнате побольше бок о бок стояли две кровати, комод с большим настенным зеркалом над ним, круглый стол и шесть стульев, а также два шкафа — для одежды Гиршла и Мины. Кроме венских стульев с сиденьями из плетеной соломки, вся мебель была орехового дерева. Комната поменьше не имела специального предназначения и приберегалась для того времени, когда Бог даст супругам детей. По правде говоря, молодые вполне могли поселиться у Гурвицев, как и предлагала Цирл.

— Дом и стол, которые были достаточно хороши для Гиршла, — сказала она как-то в разговоре с Цимлихами, — должны быть хороши и для Мины.

Однако Софья Гильденхорн, которая присутствовала при этом разговоре и знала, что Мина не хочет жить с родителями мужа, заметила:

— Там, где хорошо двум, третий — лишний.

Цирл поняла намек и сняла для Гиршла и Мины небольшую квартирку.

Через неделю после свадьбы Гиршл вернулся в лавку. Он все еще не пришел в себя от перемены в его жизни. Ему было трудно сосредоточиться на работе, он рассеянно зевал прямо при покупателях, и те с улыбкой комментировали его поведение. Весь день проходил в ожидании вечера, а когда рабочий день кончался, он оставался в лавке, пока Цирл не напоминала ему, что пора домой.

— Вот, — говорила она, вручая ему пакетик с конфетами, — отдай это Мине.

Отнюдь не лишенная житейской мудрости, Цирл ничего не жалела для своей невестки.

Мина, судя по всему, обычно была рада Гиршлу, когда он возвращался из лавки, но порой ему казалось, что она сторонится его. Он знал, что женское сердце непостоянно, но так и не понимал, что заставляет ее сегодня радоваться, а завтра замыкаться в себе и дуться на него. В такие моменты он сам приходил в дурное настроение, на что она реагировала грустным молчанием. «Если ей так нравится, — думал Гиршл, — посмотрим, сколько она выдержит!» Он принимался испытывать ее: то вставал, то садился, противно скрипя стулом, но Мина становилась все печальнее, и вся комната наполнялась безысходной болью. Испуганный Гиршл против своего первоначального намерения возобновлял разговор с женой. Мина отвечала сначала неохотно, потом оживляясь и, наконец, с облегчением.

Иногда, возвращаясь с работы, он заставал у Мины Софью Гильденхорн, которая обычно тут же исчезала. Время от времени заезжала мать Мины. Берта оживлялась при виде Гиршла, и он тоже тепло к ней относился, отвечал на ее вопросы, сам задавал их ей. Нельзя сказать, что это общение увлекало Гиршла, но одно то, что Берта проявляла к нему интерес, побуждало его раскрыться, поддерживать беседы с ней.

Гедалья редко наведывался в Шибуш. Все лето он был занят полевыми работами, год выдался на редкость урожайный, и если навещал дочь, то лишь между делом, чтобы спросить ее и зятя, как они поживают, недолго посидеть, сказать «С Богом!» и уехать. Уходя, он не забывал коснуться мезузы на дверном косяке и попросить Господа благословить дом дочери.

Шли дни. И хотя двух совершенно одинаковых дней никогда не бывает, жизнь Гиршла и Мины текла на редкость однообразно. Настроение каждого могло за день тысячу раз измениться, но быт их оставался прежним: Гиршл обслуживал покупателей в лавке, а Мина, сидя дома, вязала или вышивала. Порой она отправлялась навестить Софью и по пути заходила в лавку к мужу, чтобы приветствовать его. Она больше не приезжала к Гурвицам в коляске, доверху заваленной свертками и сумками. Бог дал ей собственный дом, и в том доме она уже не нуждалась. Теперь весь ее багаж состоял из сумочки и зонтика, носить которые было необременительно.

Софья, обычно свободная днем, всегда рада была Мине. Могло показаться странным, что у обеих находилось столько тем для разговора, но, как известно, из десяти мерок разговора, которые Бог отпустил человечеству, девять достались женщинам. Так, по крайней мере, считали мудрецы. Рассказы Софьи интересовали Мину больше, чем все, что говорил ей Гиршл. Всякий раз, когда Генрих, как она звала его, сообщал ей о каком-нибудь происшествии в лавке, ей было странно, зачем он вообще давал себе труд рассказывать об этом. С Софьей все было по-другому. Если бы Гиршл интересовался дамскими модами, у них с Миной был бы хоть какой-то общий интерес. У Мины было много элегантных платьев, она только и делала, что переодевалась. К несчастью, в глазах Гиршла все платья были одинаковы, и что бы ни было надето на Мине, все устраивало его. Даже если бы его больше интересовало портняжное дело, это не играло бы сколько-нибудь значительной роли, потому что элегантность Мины была следствием не столько ее хорошего вкуса, сколько возможности покупать все самое модное и пользоваться услугами лучшего портного.