Дефицит - Иван Щеголихин

— Да, вы правы, очень жаль. Мне порой кажется, что в сфере искусства за века цивилизации мы потеряли больше, чем приобрели.

И пошел у них изящный треп начитанных стариков, способный вызвать улыбку у непосвященного.

Какой конфликт с самим собой имеет в виду профессор? Какие-такие грани в себе должен осмотреть Малышев?..

— Прекрасно пишет об этом Поль Валери: балет — это хоровод граций, телесные волны от дуновения музыки, это освобождение бренного тела от реальности, от скудных наших целей куда-то идти, куда-то бежать.

— Да, это действительно так, — вторил Сиротинин главрежу. — Когда я смотрю на балетное действо, мне так и кажется, что в далеком прошлом все люди были вот такими пластичными, грациозными, а потом их заели заботы, и они стали просто ходить, стоять и сидеть.

«И еще лежать, — мог бы добавить Малышев, — да к тому же на больничной койке».

— Наша беда, знаете ли, в том, что всему мы жаждем дать объяснение, — вдохновенно говорил Телятников. — Появились искусствоведы, уже как профессия, они паразитируют на прекрасном теле искусства, которое рассудку не подвластно принципиально.

— Да, вы правы, рассудок мешает моему непосредственному восприятию. Почему, спрашивается, глазам или ушам я должен верить меньше, чем языку?

Они переключились на прошлое, на двадцатые годы, Айседору Дункан вспомнили, футуристов, Хлебникова, поиски нового языка.

— А помните, было такое слово ХЛАМ? — сказал Телятников. — Оно объединяло в себе художников, литераторов, артистов и музыкантов.

— Да-да, — подхватил Сиротинин. — Было еще слово СОР — старые ответственные работники. А «шкраб» вошло в официальные документы, потребовался приказ Луначарского называть школьных работников полностью…

Сиротинин все-таки умудрился попутно с воспоминаниями выслушать больного и дать кое-какие советы, а когда они с Аллой Павловной удалились, Малышев отметил, что в разговоре с соседом профессор ни слова не сказал о Настеньке. Телятников же заметил другое:

— Вы обратили внимание, он мне ничего не сказал про калики-моргалики. Я имею в виду лекарства.

Малышев знал, чем моложе врач, тем он решительнее ставит диагноз, а назначения выписывает гирляндами, сестры за время дежурства не успевают все выполнить.

Интеллигентно, мило, без паники, но зачем он, собственно говоря, приходил? Что он увидел, нашел, понял как профессор терапии? Что добавил Алле Павловне или ему, пациенту? Пожалуй, — успокоение, не волнуйтесь, больной, за вами зорко и со знанием дела следят. К тому же, надо уважить известного в городе коллегу Малышева. А кроме того, личное — жена, видите ли, просила.

Раньше консультации профессора были делом исключительным, а теперь стали нормой. Каждому больному подавай светило, собирай консилиум, как будто лечащий врач уже не врач, а так, дежурный диспетчер. Почему стали мало верить врачу? Усложнились болезни или просто-напросто возрос эгоизм, побольше хочется жить, подольше. «Бог дал, бог взял» уже не годится, на силы небесные надеяться стыдно, мы материалисты, и потому живем все дольше. В начале прошлого века средняя продолжительность жизни в России равнялась тридцати годам. Нынче она в два раза больше. Во времена Екатерины II в стране было двадцать миллионов жителей, теперь стало двести семьдесят миллионов, несмотря на смертоносные войны — Отечественная с Наполеоном, Крымская, турецкая, японская, германская, гражданская, наконец, Великая Отечественная… Пройдет еще двести лет и сколько нас будет? Философы говорят, что человечество в целом живет само по себе и не управляемо, как стихийные силы природы. Стихия сама себя и задорит, и укрощает, сама себя регулирует, а человек, в частности, врач, вмешивается самонадеянно. Нет, не станет давление нормальным от таких размышлений.

Любопытно, что там написал Сиротинин в его истории болезни? Озадачил Аллу Павловну, обязал. Если больной отказывается от назначений лечащего врача, это еще полбеды, но когда он отказывается от назначений консультанта, тут уже все отделение на дыбы, уже не о больном речь, а о врачебной исполнительности, ответственность переключается.

Нет, не облегчил профессор состояние Малышева, а скорее даже нагрузил. А чем — пока сразу не ухватить. Не по причине же стариковской болтливости он так много говорил о дочери. Он подсказывал тему Малышеву и надеялся, что тот заговорит о своей дочери и что-то в себе приоткроет. Может, так, а может, и не так.

Подозрителен ты стал, мнителен. По-твоему, кто бы теперь о чем ни говорил, все направлено в одну точку — ради успокоения, причесывания, сглаживания эмоционального фона. Занятно, что бы сказал Сиротинин, стань ему известной история с Витей-дворником?

Все-таки, Малышев, ты слабак, импульсивный, слишком вегетативный. Не воспитал в себе чувства достоинства. На худой конец, чувства юмора. Лежишь теперь и выговорить не можешь, чем тебя встряхнуло, мягко говоря, слишком мягко, ибо для криза требуется не мелкая встряска, а потрясение. Досадно, что вот так — с дворником-то… Да и с Катериной тоже… Да и с путевкой злосчастной. Не в одном ли ряду все это?

В одном.

Но тогда вопрос — почему его не поддерживают, не усиливают его созидательный гнев, правоту его, страсть его по наведению порядка? Как раз все наоборот — гасят, успокаивают, советуют изменить жизнь, как будто он хулиган, дебошир и прочее. Изменить с терапевтической, видите ли, с лечебной целью. Смирись, гордый человек, давно было сказано, тысячи лет талдычат, а человек не смиряется. А коли так, то вот тебе неотложка, вот тебе палата, лечащий врач и консультация профессора — последствия твоей социальной активности.

И Алла Павловна улыбается ему с той же целью — с лечебной. Ему и в самом деле легче от ее присутствия. И доза здесь чем больше, тем лучше, интоксикация не грозит. Улыбка как средство обезболивания, — надо бы сказать ей об этом и развить тему вполне научно. Будущее анестезиологии — в улыбке. Станет красна девица за операционным столом и будет улыбкой гасить боль от ножа. При условии, конечно, что ты эту женщину любишь. И преисполнен мужского самолюбия, рыцарства и отваги. Представил Данилову в операционной… Но ведь и ее улыбка для кого-то прелестна! Тем более, если ничего не знать.

Все-таки ничего не знать — лучше, чем знать слишком много. Внедрялась теория лет десять тому назад: отрицательные эмоции, якобы, от дефицита информации. Сущая чепуха — от избытка. От фактов. Каких только не бывает фактов!

Привезли как-то больного с перитонитом, подзапущенным, из района, долго выхаживали, дренаж, перевязки, и в мышцу антибиотик, и в вену, кое-как спасли. Молодой еще человек, тридцати лет, между прочим, учитель. Что выяснилось в анамнезе? В селе у них дед Матвей лечит водой, обыкновенной холодной — водопроводной, колодезной, речной, какой угодно. Приходят к нему с двумя банками, дед над банками пошепчет-пошепчет, перекрестит их сверху, закроет крышкой или тряпкой завяжет, получит по пятерке за банку, после чего дает наказ, как этой водой пользоваться: в первые три дня по полстакана четыре раза из первой банки, во вторые два дня по полстакана три раза в день из второй банки, в третьи четыре дня по стакану два раза из первой банки. Пациент поморгает-поморгает на такую головоломку, пытается переспросить, но сзади его уже очередь подпирает с банками, шевелись-пошевеливайся, выложил червонец и беги лечись. Если же к деду являлись с рекламацией, мол, не помогает твоя вода, он тут же устраивал экзамен, как принимал, по сколько да из какой банки, обязательно собьет с панталыку и прогонит: «Иди в полуклинику». У деда Матвея две новых «Волги», дом выше сельсовета, есть личный шофер съездить в город, положить деньги на книжку. Учитель вынужден был обратиться к деду «из уважения к народу». У него был приступ аппендицита, сельский врач предложил операцию, учитель отказался, вскоре боль в животе прошла без операции, подтвердив, так сказать, правоту больного. Но через полгода второй приступ, врач опять операцию, больной снова отказ и снова «одержал победу», поглотал таблетки бесалола, анальгина, еще там чего-то и выздоровел. А потом уже и третий приступ, да посильнее прежних, к врачу уже идти нет смысла, ничего путного он не предложит, кроме операции, а боли держатся, температура не спадает. Тогда жена его, тоже учительница, повела мужа, да что повела, повезла уже к деду Матвею, поскольку сам дед по вызовам не ходил, принимал только в своих хоромах. Решение везти мужа своего просвещенного к темному знахарю учительница подкрепила цитатой: обманывать можно одного человека, можно обманывать двоих-троих, но весь народ обманывать невозможно. Приехали, а к деду очередь стойкая, по записи, к нему не только из других сел, из других областей едут, телеги вокруг, мотоциклы и даже машины. Устроить дело тайком не вышло, сам дед Матвей всей очереди твердокаменной объяснил, что учителя надо пропустить, он учит внука деда Матвея и сам дед сильно учителя уважает. Вместо тайного посещения вышла громогласная деду реклама. Освятили сеятели просвещения свои банки, начал больной пить, а температура все выше, боли все сильнее, он к врачу уже с мольбой, тот рад бы помочь да поздно, вызвали санитарный самолет и отправили больного в город, усилив тем самым рекламу — пока ходил к деду Матвею, был жив, а обратился к врачу, тут же и увезли помирать на самолете. Малышев расспрашивал потом горе-учителя, как он дошел до жизни такой, тем более, что пациент оказался совсем не таким глупцом, как можно было о нем подумать. Дедово лечение не помогло, как он считает, из-за высшего образования, оно лишило учителя той слепой, но спасительной веры, которую сохранили другие, невежественные люди. Посвятив себя селу, он вынужден был перенимать нравы, чтобы не казаться всем белой вороной. Если раньше прогрессивный учитель вел за собой темных и забитых, то теперь прогрессивный должен понимать, что народ у нас не темный и не забитый, так что не заносись, не выпендривайся, а уважай и цени вековечные мудрости. Началось с автобуса. Из села на станцию, где была библиотека, книжный магазин и прочие очаги культуры, ходил автобус, билеты лежали рулоном возле шофера, клади гривенник, если ты честный, и отрывай, если ты — какой? Вот тут загвоздка. Поначалу учитель клал гривенник и отрывал билет, а потом заметил, что кладут все, а билеты не отрывают. Можно ли их назвать честными? Вполне, поскольку за проезд каждый платит. Но можно ли их назвать сознательными? Нельзя, поскольку билет они не отрывают, а шоферу самому отрывать и подавать некогда, он баранку крутит и за дорогой следит. Следовательно, шоферу идет навар. Учитель понял, что в этом — не отрывать билета — некая порядочность местная. Они сознательные на свой манер. Если шоферу от такой работы польза, зачем лично я буду его такой пользы лишать, что мне, больше всех надо? За проезд мной заплачено, а дальше я ведь не просто билет отрываю, я из кармана труженика гривенник выгребаю. Оторванный зря билет как бы ложится пятном на их совесть. И никакими доводами их не вразумишь, учитель и не пытался никому вдалбливать, как надо ездить в общественном транспорте, они и сами знают. А начни вразумлять, тебе тут же насуют фактов, как порядок нарушается самими его учредителями, пусть не всеми, но отдельными наверняка, и хапают они не гривенниками, а тысячами, пусть даже один хапанул, для молвы на селе хватит и одного. У них не потворство наживе, у них нежелание всякий раз подвергаться испытанию на сознательность, презрение к обузе. Пришлось учителю сделать вывод, что честность и сознательность не одно и то же. Изменилось представление о должном. Если раньше было явным геройством стаскивать трактором купола с церкви, то сейчас такого героя охают и заплюют, хотя сами ни в бога не верят, ни в черта, — не трожь, если не тобой поставлено, не лезь, куда тебя не просят, не заносись, будь как все, слушай, что тебе говорят. «Дед Матвей лечит от всех болезней, дед спасает народ», — твердит стоустая, тысячеустая молва, все идут к нему и едут, выкладывают десятку без сожаления. Бесплатная помощь в «полуклинике» она и есть бесплатная, ничего не стоящая. Одним словом, надо верить слепо, тогда поможет самая что ни на есть чушь.