Мемуары - Джакомо Казанова

— Если те, кто вам это сказал, сударыня, не лгали, то вы сообщили мне очень приятную новость.

— Да, да, они это знают.

— Очевидно, мадам, эти особы должны были говорить со мной. Без этого они вряд ли могли вынести такое заключение.

— Конечно, но прошу вас не пренебрегать визитами ко мне.

Мы составили кружок. Его Преосвященство сказал мне, что когда маркиза разговаривает со мной тет-а-тет по-французски, плохо ли, хорошо ли я говорю, но моя обязанность отвечать ей на том же языке. Политичный Гама, чуть отведя меня в сторону, сказал, что мои ответы были несколько резковаты и что я в конце концов могу разонравиться. Я действительно добился довольно быстрых успехов во французском и теперь, когда прекратились мои уроки, для усовершенствования мне были необходимы постоянные упражнения.

Через два дня после высказанного маркизой полуприказания, я появился у нее в приемные часы. Увидев меня, она послала мне радушную улыбку, на которую я счел долгом ответить лишь глубоким поклоном. Я ограничился этим и через четверть часа ушел к себе. Маркиза была красива, у нее было огромное влияние, но я не мог заставить себя унижаться. Римские нравы в этом смысле претили мне.

…Как меня предупреждала Лукреция, дело, по которому ее муж находился в Риме, приближалось к концу. Наконец, решение состоялось, и адвокат пришел на прощанье засвидетельствовать мне свои самые дружеские чувства. Я провел два последних вечера у Лукреции, постоянно среди членов ее семейства, но в день отъезда, желая порадовать ее приятным сюрпризом, выехал заранее и стал ждать ее в той гостинице, где они предполагали остановиться на первый ночлег. Но они замешкались со сборами в дорогу и прибыли туда, где я их поджидал, только на следующий день к обеду. После печальной трапезы мы попрощались, они отправились дальше, а я возвратился в Рим.

Отъезд этой редкой женщины поселил во мне чувство пустоты, естественное для человека, чье сердце не может ни на что надеяться. Целыми днями я оставался в своей комнате, занятый работой над французскими письмами кардинала. Его Преосвященство был так добр, что нашел мои обзоры очень толковыми, но посоветовал мне не слишком перегружаться. Я получил эту лестную похвалу в присутствии красавицы-маркизы. Со времени моего второго визита к ней я у нее не появлялся; она дулась на меня и не упустила случая показать это: она сказала Его Преосвященству, что я так много работаю для того, чтобы разогнать тоску после отъезда донны Лукреции.

— Я не буду скрывать, мадам, что я человек чувствительный. Донна Лукреция была со мной добра и великодушна. Она легко прощала мне редкие визиты. Впрочем, моя привязанность к ней была совершенно невинна.

— Не сомневаюсь, хотя ваша ода написана страстно влюбленным поэтом.

— Поэт и должен казаться влюбленным, — добродушно заметил кардинал, когда он пишет оду.

— Но, — возразила маркиза, — если он и вправду влюблен, ему не надобно прикидываться.

С этими словами маркиза извлекла из кармана бумагу и вручила ее Его Преосвященству.

— Вот эта ода. Она делает честь ее автору: так расценили ее все знатоки изящного в Риме, а донна, Лукреция выучила ее наизусть.

Кардинал бегло пробежал по строкам, улыбаясь вернул бумагу маркизе, сказав, что он не поклонник итальянской поэзии и если бы маркиза была столь любезна и перевела оду на французский язык, он мог бы вполне насладиться красотою стихов.

— По-французски я пишу только прозой, — сказала маркиза, — а прозаический перевод отнимает у стихов три четверти достоинств. Иногда я решаюсь, — добавила она, бросив на меня многозначительный взгляд, — набросать несколько совершенно безыскусных итальянских стихов.

— О, я бы почитал себя счастливцем, мадам, если бы мог доставить себе радость полюбоваться ими.

— Вот, — неожиданно вмешался кардинал С. К., - сонет, написанный мадам.

Я почтительно взял листок с сонетом и приготовился читать, но маркиза попросила меня спрятать его и вернуть завтра кардиналу, хотя, добавила она, сонет многого не стоит.

— Если вы завтра днем сможете прервать свои труды, мы пообедаем вместе, — сказал кардинал С. К., и кардинал Аквавива живо воскликнул: «О, к обеду он не опоздает!»

Глубокий поклон был моим ответом на приглашение, и я счел возможным удалиться. Мне не терпелось прочитать сонет. Но поднявшись к себе, я умерил свое любопытство и решил сначала бросить внимательный взгляд на самого себя. Мое положение представилось мне заслуживающим некоторого рассмотрения после гигантских шагов, которые, кажется, я сделал за сегодняшний вечер. Маркиза Г. в самой недвусмысленной манере дала мне понять, что она мной интересуется, публично делала мне авансы, решительно не страшась оказаться скомпрометированной. Но кто посмеет найти здесь повод для злословия? Молоденький аббат, каким был я, без всякого положения, едва ли могущий претендовать на ее высокое покровительство, и она, созданная как будто нарочно для того, чтобы даровать протекцию тем, кто считает себя недостойным этого, кто далек от того, чтобы высказывать подобные претензии. В этом пункте моя скромность бросалась в глаза всем, и маркиза, без сомнения, оскорбила бы меня, если бы могла предположить во мне уверенность, что я ей понравился, что она питает ко мне склонность. Нет, до такой самонадеянности моя натура не могла дойти. Недаром же ее кардинал пригласил меня обедать. Поступил бы он так, если бы имел хоть малейшее предположение, что я могу нравиться его прелестной маркизе? Разумеется, нет. Он и пригласил меня, подвигнутый к этому словами самой маркизы; я был для нее персоной, с которой можно поболтать несколько часов, ничем не рискуя, ничем совершенно.

Как бы не так!

Зачем мне притворяться перед моими читателями? Пусть они сочтут меня самоуверенным фатом, я их извиняю. Но я действительно чувствовал, что нравлюсь маркизе. Я поздравил себя с тем, что первый шаг, такой важный и такой нелегкий, она уже сделала. Без него я никогда не решился бы не только на правильную осаду, но даже случай не остановил бы на ней мой выбор. До этого вечера я не думал о том, что она может заменить мне Лукрецию. Она была молода, красива, умна и образованна; она была самая просвещенная и самая влиятельная женщина в Риме, чего же еще желать? Я положил, однако, что мне надо казаться не понимающим ее склонности ко мне и убедить ее, что я влюблен в нее и без всякой надежды на взаимность. Я знал, что это могущественное средство потешить ее самолюбие… Мне доставляло удовлетворение и то, что кардинал Аквавива был свидетелем приглашения, сделанного мне кардиналом С. К., был свидетелем воздаяния мне той чести, какой он сам никогда не оказывал. Это могло иметь далеко идущие последствия.

Я прочел сонет прелестной маркизы: он был написан легко, певучими стихами, изящно. В нем воспевался прусский король, только что захвативший с налету Силезию. Мне пришла в голову мысль переписать сонет, персонифицировав Силезию. Я заставил ее жаловаться Амуру (под которым я разумел автора) на то, что он рукоплещет ее победителю, тогда как этот победитель не скрывает своей вражды к любви.

Человек, привыкший слагать рифмованные строки, не может позволить, чтобы счастливая мысль осталась невошющенной в стихах. Поэтический огонь сожжет его при попытке сдержать полет своей вдохновенной фантазии. И я написал свой сонет, сохранив те же самые рифмы, и, довольный своей музой, крепко уснул.

Назавтра, когда я заканчивал переписку своего труда, явился аббат Гама с приглашением позавтракать; он воспользовался случаем, чтобы поздравить меня с той честью, которую оказал мне кардинал С. К., публично пригласив меня отобедать у него. «Но, — добавил аббат, — будьте настороже, Его Преосвященство слывет ревнивцем». Я поблагодарил за это дружеское предостережение, но заверил его, что мне нечего опасаться, поскольку я не чувствую никакой склонности к прекрасной маркизе.

Кардинал С. К. принял меня очень доброжелательно, но к этому примешивалось и его явное желание дать мне почувствовать, какими благодеяниями он меня осыпает.

— Не правда ли, — приступил он к разговору, — сонет маркизы совсем не дурен?

— Монсеньер, я нашел его совершенно законченным и, более того, очаровательным. Вот он.

— Она очень талантлива. Я хотел бы вам показать сочиненные ею стансы, но прошу вас, аббат, помнить, что это строгий секрет.

— Ваше Преосвященство можете быть во мне уверены.

От извлек из своего секретера стансы. Я прочел их; написаны они были мастерски, но это было лишь ловкое упражнение на тему любви, страстное и откровенное, но лишенное того огня, по которому распознаешь истинность чувства. Славный кардинал поступал, конечно, чрезвычайно опрометчиво, но тщеславие диктует разные поступки. Я спросил, будет ли Его Преосвященство отвечать на это послание.