Сержант Каро - Мкртич Саркисян

— А я и не знал, что на свете такие красавицы есть! Милая Ольга Ивановна, подобной зам не найти среди миллионов женщин… — И, обернувшись к нахмурившемуся Бондаренко, добавил: — Не излишество ли для вашего полка эта красавица, как вы считаете? Не больше ли соответствовал бы ей санбат дивизии?!

Но врач возразила:

— Мне и здесь хорошо, товарищ полковник, я привыкла к нашему полку и прошу не переводить меня в санбат.

Полковник захохотал:

— Приказ вышестоящего начальства — это закон. Ждите приказа, голубушка.

— Вашего приказа я все равно не послушаюсь, товарищ полковник.

Валерий Бойко расхохотался так, что у него слезы из глаз брызнули.

— Ольгу Смирнову прошу оставить у нас, — наконец вмешался командир полка.

И вдруг посерьезнел командир дивизии. В его черных глазах вспыхнули гневные искры, и он загремел:

— Послушайте, подполковник, я не люблю сентиментальных людей, ясно? Мы на фронте, и здесь приказы не обсуждаются. Это тоже ясно?

— Ясно, — спокойно ответил Бондаренко. — Однако я должен сказать, что капитан Смирнова, которая вам так понравилась, моя невеста. И она должна остаться здесь.

— Хорошо, этот вопрос решим в штабе дивизии, — овладел собой полковник, покосившись на сопровождавших его штабных. И — повернулся к Бондаренко: — Я хочу познакомиться с вашим легендарным Каро.

Между Валерием Бойко и Каро произошел интересный разговор.

— Здавствуйте, товарищ сержант.

— Здравия желаю, товарищ полковник.

— Вы знаете, что приведенный вами язык не кто иной, как сам Отто Зелингер — начальник войсковой разведки?

— Не знаю, товарищ полковник. Знаю только, что этот начальник — большая шишка.

— С чего вы взяли?

— С веса, товарищ полковник. До сегодняшний день спина у меня болит.

— А как зам удалось похитить его?

— Не знаю, товарищ полковник.

— А все же?

— Похитил — и все. Повезло.

Полковник расхохотался.

— Значит, повезло, говорите?

— Повезло, товарищ полковник.

— Сколько же языков на вашем счету, сержант?

— Не считал, товарищ полковник.

— О! Значит, их так много, что не сосчитать?

— Да нет, товарищ полковник.

— Кто вы по специальности, сержант?

— Дома — пахал, сеял, здесь — на фриц охотник.

— Что вам больше нравится?

— Дома — работать, здесь — фриц воровать.

— Ха-ха-ха, — покатился со смеху полковник, — наш герой за словом в карман не лезет. А как вас лечат здесь? Не жалуетесь на полковую медицину?

— Не жалуюсь, товарищ полковник. Я без лекарства тоже здоровый бы стал, раз тут Ольга Ивановна есть.

Полковник обернулся к Смирновой:

— Видите, какой он галантный? Его комплимент чего-нибудь да стоит. Но мы, товарищ сержант, решили перевести Смирнову в санбат.

— Нельзя, товарищ полковник, — сказал Каро, — нельзя ее в санбат. А если возьмешь, я ее потом ворую и отдаю настоящий хозяину, — добавил он двусмысленно.

— Господи, придется, видно, отказаться от операции по похищению капитана Смирновой. Очень уж у нее крепкая защита!.. — отступил полковник Бойко. — Ладно, оставим вашего доктора у вас.

— Спасибо, товарищ полковник.

— Всего хорошего, товарищ Каро.

И командир дивизии покинул санчасть полка.

После этого случая Каро начали досаждать корреспонденты и фоторепортеры фронтовых газет. В газетах замелькали его фото, на которых он глядел грустным, даже чуть подавленным. Выступил со статьей о сержанте и полковник Бойко. И наш общительный Каро, наш неунывающий весельчак Каро стал прятаться от людей, особенно от «этих назойливых» газетчиков.

Навестив сержанта в последний раз — он собирался выписаться, — я застал его сидящим среди вороха свежих газет. Он чувствовал себя уже почти здоровым, но был очень недоволен превозношением своего имени, и не без основания.

— Был я просто человеком, таким, как все, а стал материалом для газеты, — начал сетовать Каро. — Ты не думай, что я не хочу, чтобы меня хвалили. Хочу, конечно, но только зачем эти наши газетчики правду с кривдой мешают, в одну кучу все валят… Вот смотри, что пишут…

«До того как проникнуть в избу, он быстро и бесшумно снял всю личную охрану эсэсовца… Воин-патриот метнулся к изголовью кровати фашистского офицера… В его душе кипела ненависть…

— Именем наших истерзанных женщин и детей, именем нашей измученной Родины я приговариваю тебя к смерти! — и сержант обрушил на голову фрица…»

— Нет, — прервал меня Каро, — это никуда не годится! Там никакой охраны не было, а был всего лишь один-единственный бедный часовой. Была бы там охрана, да разве я один напал бы на нее? Я же не дурак. И настоящий солдат ведь в это не поверит, скажет — дудки!.. Потом, дорогой мой земляк, выходит, что я не сразу оглушил фрица, а только после того, как все-таки целую речь сказал. Этого у меня и в мыслях не было. Те, что пишут в газетах, должны понимать, земляк, что душа человека не позволяет ему в такие минуты речь держать… Взять хотя бы меня. Я что-то не припомню, подумал ли я хоть раз в тяжелые минуты, которые выпадали мне на фронте, — подумал ли я о родине, о семье своей, о долге. Это все в своем сердце ношу, ради всего этого и воюю, но в разгар дела перед глазами у меня только враг, только его и моя жизнь и смерть. Нет, пускай по-другому пишут, одну правду пусть пишут… Ну как, ты согласен? И сержант ждет ответа.

— Письма получаешь? — отвечаю вопросом на вопрос, поскольку я согласен.

— Каждый день, — оживляется Каро. — И, чего скрывать, иногда эти газеты Марии посылаю. Должно быть, радуются дома.

— Знаешь, что тебя орденом Ленина наградили?

— Знаю, — говорит Каро. — Это уже шестой мой орден, земляк. Орденами-то я богат… А что, если б и ты попросил докторшу выписать меня. Хватит в постели валяться, пойду своим делом займусь, заодно и от этих газет и сочинителей избавлюсь. По совести говоря, я не против, чтоб обо мне писали, напрасно только портреты мои помещают.

— Почему?

— Да ведь я… — Каро сощуривается, — рожей не вышел.

— Тщеславие в тебе сидит, покрасоваться любишь, — говорю я Каро. — А ведь ты не хуже и не лучше, чем ты есть.

— Да малость страдаю… тщеславием. Но это изъян терпимый, верно? Вчера пришли газетчики, я и говорю им: нельзя ли вместо моей карточку чужую напечатать. Заулыбались, повеселели. А в сегодняшней газете и об этой моей просьбе тоже написали. Доносчики эти сочинители, вот что! Я же им по секрету сказал, а они по всему свету раззвонили. Ну и ну!

* * *

Осень. Осенний иней запушил пожелтевшую землю, посеребрил стальные каски солдат. От изморози лица у людей сморщились, осунулись. Осень оголяет деревья, растаскивает их пышные наряды — нажитое за весну добро. Солнце лишилось права ласкать и согревать мир. Холод и снег пополам с дождем облечены широкими полномочиями. Солдаты мерзнут в своих окопах в ожидании приказа о наступлении. Перейти в наступление — это значит избавиться от холода, от бездействия и неопределенности.

Ракеты возвещают о начале долгожданного наступления, и наши части устремляются вперед. Под прикрытием артиллерии идут в атаку пехотные подразделения. Идут в атаку танки и механизированная бригада. Нарастающий ровный рев боевой техники, двигающейся в сторону неприятельских позиций, необыкновенно внушителен. Расстояние от нас до немецких оборонительных рубежей невелико, и мы вскорости оказываемся перед самыми окопами противника. «Ура-а-а!» — прокатывается по всему наполнившемуся клубящимися дымами полю… Люди падают и поднимаются. Поднимаются и бегут дальше. Падают и не поднимаются, каменеют. Наше «ура» с каждой минутой становится все яростнее, все победнее. Еще несколько шагов… и вдруг какие-то острые-острые иглы вонзаются мне в тело. Боль заставляет вскрикнуть. Чувствую, как валюсь на землю.

Заиндевелая земля холодна, холодна, и мне приятно.

А потом…

— Шприц, — слышится далекий голос.

— Просыпается, — произносит кто-то.

— Камфару, — снова слышится далекий голос.

— Камфару, — повторяет кто-то.

— Скальпель, — снова слышится далекий голос.

Горячая, пронзительная боль в боку, и тело мое становится непереносимо тяжелым. «Мне не под силу эта тяжесть, вы понимаете?.. Я глохну, я схожу с ума от хруста собственных костей, ломающихся под этой тяжестью… Отделите меня от моего тела!» — Я пытаюсь выкрикнуть эти слова, но тщетно, и я открываю глаза.

— Скальпель, — звучит женский голос.

— Наркоз, — требует тот же голос.

— Не выдержит, — отвечает кто-то.

— Другого выхода нет, — говорит женщина.

… Солнце заглянуло в окно, и я проснулся. Я открываю глаза и сразу же зажмуриваюсь: солнце слепит. Я хочу видеть его. Собственно, это и не мое желание, а желание моего тела, которое всей своей свинцовой тяжестью давит мне на глаза.