Злато в крови - Татьяна Мудрая

— Ух, какое дитятко у меня зубастое, — смеялись наверху, — смотри, мамкину титьку не отгрызи.

…И настал мир. Я пил ее молоко, пенистое, чуть солоноватое, исполненное видений.

… Фарфоровый умывальный таз с водой для омовения стоит прямо на пути солнечного луча. На стене — колышущаяся сетка отражений. По мне ползают, копошатся шерстистые живые комочки, восхитительно теплые и влажные; лижутся, царапают коготками. Мать, молодая «волчья» овчарка, с достоинством взирает сверху на эту копошню.

— Сейчас еще лапой к соскам подобьет вместе с прочим потомством, — говорит кто-то.

— Зато теперь уж не скажешь, что он щенок необлизанный.

— То ж девчонка. Ты разве в подгузник не заглядывал?

— Значит, щенявка. Маугли, однако.

— Пусть как хотят обзывают, а то мое дитятко. Одной меня дочка.

Две головы склоняются над плоской корзинкой, где я вожусь с моими звериными братьями и сестрицами. Юная женщина, чем-то мне знакомая по прежним жизням — но такого чистого света на человеческом лице я не видел! Мужчина: смугл, волосы как осенняя трава, бледно-серые, почти белые глаза, радужку от белка отделяет узкий темный ободок. Красивое лицо — или просто значительное.

— Сиротой она осталась, — говорит девушка.

— В исламе нет сирот, — возражает ей мужчина.

— Мы же с тобой христиане, Денгиль.

— Говорят: всякая травинка в исламе, даже если она о том не ведает. Твое дитя — и мое дитя тоже, если ты позволишь, Тэйни Стуре-Ланки.

Я очнулся, лежа на траве. Селина нагибалась надо мной, держа на коленях мою голову.

— Ну что, ходить можешь? — спросила она, выпрямляясь. — Вот досада, половина пуговиц в траву закатилась, а искать мочи нет.

Помогла мне встать на ноги, одновременно завязывая полы своей рубахи под грудью.

— Так, пиджак туда же, куда и платочек, и в целом выйдет стильно.

Голова у меня шла кругом, внутри было сладко и томно, как после одной из тех давних ночей любви с моим Мастером.

— Что ты со мной сотворила? У тебя не может быть молока.

— Слезы могут быть, пот — может… Если в дом, где живет бездетная сука, принесут щенка, у нее может прибыть молоко, и она того щенка выкормит. У солдат в окопах Первой Мировой в груди появлялось молозиво, говорят, от непорядка в печени. Отчего ж и мне не раздоиться?

— Снова твои загадки и присказки. Что это было?

— Догадайся.

Она побледнела, живые краски как бы полиняли, но держалась прямо. И улыбалась.

— Будешь еще на мою охоту проситься?

— Только если попозже, — я ответил на улыбку.

— А то, может, успеешь до утра восстановить утерянные силы. Нет? Эх, сколько дивных возможностей упущено!

Я, смеясь, покачал головой.

— Ну, ино еще побредем. Небо светло, петухи поют…

До места проживания мы, конечно, не долетели: нашли подходящую живописную развалину с крепким погребом, по-моему, в брошенной баскской деревне, но в том не поклянусь, — и закопались поглубже.

— Селина, — вспомнил я, уже засыпая. — Гоголь, кроме «Вия», еще «Вечера на хуторе» написал. Где кузнец Вакула оседлал черта. Ты тоже, в самом деле. Своего демона. В отличие от всех нас.

— Ну да, — рассмеялась она. — Я такая.

А после всего этого удивляются, почему я тогда разбил ее гитару!

Интерлюдия вторая. Римус

Заявился ко мне Грегор, весь такой из себя довольный, и заявил, что для полного завершения работы им не хватило двух пророческих сновидений. Даже трех, если по чести, но последнее можно не давать — оно в самом конце, там фактически не две, а одна глава, разбитая на два голоса. Ну, одну зияющую амбразуру Грегор кое-как заткнул своим собственным телом, а другую, по законам жанра, латать некому, кроме меня. Ибо с самого начала было решено, что крупные куски наших повествований должны перемежаться этакими небольшими сценками в духе комедии дель арте, только вовсе не такими жизнерадостными, а также что ни один автор не появляется перед зри… читателем два раза подряд. Я единственный, кто а) не выступал в интермедиях (они зовут их интерлюдиями), и б) ни разу не поведал обществу своих кошмаров, а потому не буду ли я так добр нарисовать для народа ту картину, что я увидел в ночь обращения Селины, лежа в полном беспамятстве на дне своей гробницы. На это я возразил, что — а) кошмары мне если и виделись, то не по тому поводу, какой требуется, а в тогдашнем трансе ко мне пришло очень красивое и мирное сновидение, исполненное глубинных смыслов, и б) к данной повести эти смыслы никакого отношения не имеют. Разве что к ее гипотетическому развитию. На что получил следующую контроверзу: а) видение под номером шестым — вовсе не ужастик, а как раз наоборот, очень милая беседа двух наших устрашающих предводительниц, б) откуда нам, грешным, знать, что из ниспосланного нам Небом имеет ближний смысл, а что — дальний, и в) да пусть я просто запишу всё как было, а уж они посмотрят, на что мой текст пригоден.

Я, в свою очередь, возразил Грегору, что, начав повествование в режиме реального времени, уже не годится вставать в позу «всё уже произошло, а теперь мы дарим вам, дражайший читатель, плоды наших рефлексов». Следует держаться единого стиля повествования (а также трех единств, модных во Франции незадолго до моего рождения, телепатически вставил он), а спешно приставлять его, повествования, хвост к его же голове несолидно. Получается не роман, а Змей Уроборос какой-то.

В ответ на это философское замечание он съязвил, что Змей и я — создания практически идентичные, коль скоро я так крепко зажал ту потрясающую (он выразился — «потрясную») мифологию в духе русского поэта Гумилева.

Я кротко ответил, что тогда какого дьявола он выдаивает именно из меня этот миф, и, главное, чего ради? Во имя правильной архитектоники их коллективного выкидыша? Чтобы подлатать моим атласом этот ситцевый печворк и, как грубую пеньку, забить в щель, откуда вот-вот заструится грубая реальность? Я еще хотел для вящей убедительности перейти на конкретные бесстыдные личности и спросить Грегора, зачем он снова отчебучил сомнительную шуточку со смертным ребенком и его бессмертной приемной матерью.

Но тут он выложил передо мной самую главную карту из своей крапленой колоды:

— Римус, название книги, согласованное с верхами, должно непременно содержать слово «золото», а ведь в содержании почти сплошное серебро, как натуральное, так и переносное. Придется название оправдывать за счет тебя, иначе никак.

И теперь я спрашиваю: из какой материи сотканы наши сны? Может быть, этот мой сон вырос из одной-единственной короткой фразы Селины о том единственном предмете, что вампиры и драконы любят на равных?