Маленький, да удаленький - Рудольф Сирге

— Запомни, к путникам не пристают!

Серая громадина встряхнулась, прилизала шерсть. Но Фомка был уже далеко. Его острые клыки остудили злобный пыл врага, так что тот даже не бросился следом.

Той ночью Фомка настолько устал, что забрался в стог и проспал до восхода солнца. Спал и видел плохой сон про то, как он бежит и бежит, но никак не попадет домой. Все время впереди бесконечная нитка рельсов и высокая насыпь. Очнувшись, он всхлипнул разок, как ребенок, потянул носом воздух и осмотрелся вокруг. Но не увидел ничего такого, что напоминало бы о доме: ни в лесу, ни среди этого широкого поля, которое он как раз пересекал.

А дом был не так уж и далек. К обеду он стал узнавать знакомые строения вдоль железной дороги. И доносившиеся оттуда запахи были ему знакомы. Он поспешил туда. И через минуту заливисто залаял от радости. Это были те самые дома, откуда они с Хенном начали свое путешествие.

Добраться отсюда до дому было парой пустяков. Фомка утолил жажду в ручье и заковылял по межам и обочинам канав. Все здесь было ему известно, почти совсем как дома! Он бежал и время от времени лаял от восторга. Легкое воздушное чувство радости переполняло грудь и подгоняло его, иногда он пускался напрямик через поле — по пшенице или по траве.

И вот наконец дом!

Неслышно подбежав к школе, он ворвался во двор в тот вечерний час, когда хозяйка вышла из хлева с подойником, в котором пенилось парное молоко. Обходя широкий круг, он пошел хозяйке навстречу. Потом, словно набедокуривший, виновато прижался к земле, поджал хвост и опустил глаза. Сам радостно, с повизгиванием лаял.

— Я дома! Дома! Смотри, хозяюшка, я снова дома!

Мать Хенна, покачав головой, спросила:

— Три недели, Фомка! И тебе не стыдно? Где ж ты у меня бродил-блудил?

Но она не сердилась. Дома не бывают сердитыми, понял Фомка. И он прыгал вокруг хозяйки с восторженным лаем. Словно хотел рассказать, что он за все это время пережил.

Эту необузданную радость и знакомый лай уже успели услышать в доме. Из одной двери во двор выскочил Хенн, из другой — вслед за ним — Анни и Калью.

— Фомка! Милый Фомок-Дружок! — на бегу подхватил Хенн Фомку.

— Да-да, дорогой Хенн, я все-таки добрался до дому, — торжествующе лаял в ответ Фомка. Он льнул к рукам Хенна, повизгивал, урчал, всхлипывал, лаял, разевал рот, издавая разные звуки, словно говорил о всем, что увидел и пережил на чужой стороне. И Хенн даже понимал кое-что из его бессловесного разговора. Понял, что Фомка проделал трудный путь, исстрадался, чтобы снова попасть домой и обрести старых друзей. Хенн гладил и ласкал его и наконец сказал:

— Смотрите, какой у него шрам на голове… Болел… Я думал, что он погиб, когда этот негодяй выкинул его в окно из вагона. А смотри-ка, Фомок-Дружок домой вернулся.

— Вернулся! Все преодолел!

— Да он бы и с тем спекулянтом в поезде справился, не накинь тот ему мешок на голову…

— Конечно… Но все равно Фомка раскрыл спекулянта, и того заставили штраф уплатить!

Рассуждая таким образом, все ребята столпились вокруг Фомки, разглядывали и гладили его, трогали пораненное место над глазом. Трогали его лапы, жалели и хвалили его за разумность.

А Фомка каждому заглядывал в глаза, отвечал на каждую ласку. Всем было хорошо. А больше всего — самому Фомке. И он носился по всему двору. Лаял на новое выросшее здесь здание, мчался к хлеву, где жила Манни, крутился там и ликующе кричал:

— Здравствуй! Здравствуй, я снова дома!

И ему казалось, что и корова приветливо мычит в ответ. Даже старая злая кошка Лизка вышла и подняла хвост трубой. Только когда хозяйка поставила перед Фомкой миску с молочной пенкой, которая обычно всегда предназначалась кошке, Лизка сердито проворчала:

— Оставь мне тоже, ты, блудень!

И Фомка оставил. Он был не в состоянии даже есть. Впервые делил он с кошкой свой обед. У него было столько хлопот с детьми, столько ему надо было осмотреть. Дома все были к нему добры. Не к лицу было и ему вспоминать старое и сердиться.

— Мы с тобой друзья, — кивнул он кошке, облизываясь.

— Сегодня друзья, завтра опять подеремся… — лукаво ответила кошка, в свою очередь приступая к еде.

А Фомка продолжал носиться с детьми по двору.

Маленькая Анни решила, что мало теперь называть его просто Фомок-Дружок. Он заслужил звание молодца! Собака, которая возвращается бог весть откуда, ведь и вправду молодец!

— Как бы не так! — засмеялся Калью. — Этот молодец поехал в лагерь вместе с нами. Только мы с Хенном вернулись домой раньше…

Дети смеялись и шутили. Но это «молодец» так и пристало к нему.

Хенн почесал за ухом:

— Да, я уже сочинил в память о Фомке кое-какие стишки… А сейчас мы должны отметить возвращение Дружка-Молодца и сочинить новые…

— Расскажи их нам, — стали упрашивать Анни и Калью.

И Хенн прочел им стихи о том, как рос маленький озорной щенок, как он лаял на ворон, как вступал в бой с индюком, как охотился за лисой, как убегал в лес и как его посадили на цепь, как он воров распознал, как очутился на ярмарке и как плохо ему было среди чужих…

Решили, что все рассказано про Фомка-Дружка очень здорово. Дети уселись кружком на траве у ограды и стали придумывать, как же закончить этот рассказ в стихах. Надо, чтобы новые стишки как бы подводили итог, охватывали все порожденные Фомкиной деятельностью мысли. Фомка забрался между ребятами, укладывая свою голову на колени то одному, то другому. И с дружеской шаловливой улыбкой смотрел детям в глаза, слабо помахивая хвостом, который уже давно не был тоненькой ниточкой, а выглядел настоящим собачьим хвостом. Свешивая попеременно то правое, то левое ухо, слушал он голоса детей. Ему так хорошо было здесь, как нигде в другом месте. Да и где может быть лучше как не среди своих?

Вскоре песенка была закончена и последний, придуманный всеми вместе куплет звучал так:

Так растет, умнея, каждый,чтоб полезным стать однажды:пахарем, ученым бытьили в океане плыть.

Дети высказали в стихах, что они чувствовали. Фомка ведь из этих рифмованных строчек ничего не понял. Но одно ему было совершенно ясно: если собака дом забудет, то все у нее пойдет вкривь и вкось и останется она одна. А дома все друзья, дома хорошо. Нет милее места, чем дом родной.

Об этом говорили Фомке детские голоса, их нежные взгляды, их ласковые руки. Об этом же нашептывали Фомке тихо шелестящие на вечернем ветру тополиные листья, это же слышалось и в спокойном мычании коровы в хлеву. Это звучало даже в напевном мурлыканье сердитой Лизки, которая впервые за долгое время сидела спокойно тут же, во дворе, обернув хвостом лапы.