Финт покойной тети - Юлия Павлова

Интересно, какими словами смог Леша убедить их в своей правоте? Причем так, что мужчина побледнел?

Сразу после нашего прихода домой позвонил Григорий. Он на повышенных тонах начал качать права по поводу уговора об обмене. Я уже было собралась оправдываться, но Алексей, придвинув ухо к трубке и услышав голос Григория, сделал такое капризно-несносное лицо и брезгливо пожал плечами, что я расхохоталась в трубку и сказала Григорию, что скорее всего либо не буду переезжать совсем, либо подумаю об этом после операции.

В связи с юбилеем Марка Захарова показывали по трем программам его фильмы, и мы с удовольствием избегали рекламных пауз, переключаясь с канала на канал на любимые кинофильмы.

Утром Алексей (какое все-таки изумительно красивое имя) отвез меня в больницу, сдал маме «с рук на руки».

Машина осталась на стоянке у моего корпуса, я не успела ни на кого оформить доверенность. А если честно, то просто не хотела обижать ни родителей, ни Лешу, ни ту же Милу, претендующую на свободное транспортное средство. Кстати, она настойчиво пару раз позвонила сразу, как только я вошла в свою палату, но пришлось отложить разговор — врачи требовали меня на ультразвук.

Нога после процедур разболелась, и я залегла в кровать. Настроение было боевое, хотя завтра предстояла операция. Опять позвонила Мила, и я начала рассказывать о результатах осмотра, но она перебила меня:

— Настя, я все пытаюсь дозвониться тебе! Какое у твоего Алексея отчество? Не Захарович случайно?

Мне пришлось отставить трубку от уха, иначе завтра пришлось бы делать сразу две операции или покупать мне слуховой аппарат.

— Да, Захарович. Я же тебе говорила.

— Ни фига ты мне отчество не говорила. Так вот, не знаю, что он там тебе плетет… Короче, я вчера чуть посреди кухни от растерянности не упала, когда он выдавал фразочки о технологиях… О чем я хотела сказать? Он совладелец какой-то крутой типографии, я только название забыла. Он за этот год два раза у нас показался, с директором, говнюком нашим, договаривался. И по милости твоего Алексея мы и разорились, потеряв приличные заказы. Ты слышишь меня? Твой Алексей Захарович скупил самое дорогое оборудование, без которого у нас настал трубец.

— Мила, с августа во всей стране трубец.

— У нас он настал на два месяца раньше!

— Мила, подожди. И не ори так громко. Может, он о другой типографии говорит, а о том, что владелец, боялся сказать, чтобы женщины ему на шею не вешались гроздьями. При его-то данных, да еще и с деньгами…

— Может быть. Хотя, Насть, он не самый красивый мужчина, если честно, да и худоват, в смысле тощеват. — Мила на мой возмущенный вопль никак не отреагировала и продолжала говорить о своем: — Учти, все в типографии знают, что специального образования у него нет. Десять классов средней школы, может, техникум какой задрипанный, не знаю… Я просто хотела предупредить тебя, что он врет.

— Спасибо, дорогая.

— Ты расстроилась?

Я задумалась, пригляделась. Стены в больнице, плохо покрашенные, с потеками грязно-синего насыщенного цвета, были под стать моему настроению.

— Не знаю. А вернее, мне все равно, где и кем он работает. Мне с ним хорошо.

Мила вздохнула в трубку.

— М-да-а. Неужели так здорово трахается?

— И это тоже. Но мне просто от его присутствия хорошо. А уж когда он в мою сторону руку протягивает, я счастлива. Понимаешь, Мил? Я без него не могу. Вот сейчас мы разговариваем, а у меня при воспоминании о нем мурашки по коже.

— М-да-а. Классно. Я и забыла, когда со мной такое было. А он денег-то дает? Или на твои, теткины существует?

— Дает. Ладно, Мил, спасибо, что позвонила, но я после обследования хреновато себя чувствую.

— Целую тебя, Настен. Я вот подумала, может, он действительно стесняется тебе сказать об образовании? Ты же сама как академик выглядишь. Давай, Настен, до завтра.

— До послезавтра.

— А! Ну пока, удачи.

Я положила трубку рядом с подушкой, легла удобнее. Дались им эти деньги. Хотя мировая практика доказывает, что при общении мужчины с женщиной это основной показатель их отношения друг к другу.

Но он же дал мне сто долларов? Дал. Правда, я не проверила, может, он их из сейфа вытащил. Теткин сейф вскрыть, да еще при наличии ключа в тумбочке, — плевое дело. Алексей в тот день из дома не выходил. И кто мог ему деньги на квартиру привезти?

Нет! Не надо плохо о нем думать. Завтра операция, мне нельзя волноваться.

Я включила телевизор и до вечера ни разу не встала с кровати, только переключала программы и пила минеральную воду.

Коленку врачи начали ковырять в десять часов утра, а закончили ближе к двум дня. Слишком много им пришлось заменить в моих неправильно отрезанных мышцах и плохо сросшихся жилах. Кроме того, мне заменили хрящевой диск на донорский.

Делали операцию под общим наркозом, так как опасались болевого шока.

Целый день я лежала, уставившись в стену напротив и сжав зубы. Хотя две медсестры с прохладными пальцами вкалывали периодически обезболивающее, вся левая нога, от пальцев до паха, болела так, будто взрывалась каждую секунду изнутри на миллионы жгучих осколков.

К вечеру острая боль сменилась тупой, тянущей. Эта боль мне была знакома с детства.

Одна из сестер, заметив, что я стала серой, села на кровать и взяла меня за руку, утешая и объясняя, что надо потерпеть и не колоть наркотики, а то к ним можно привыкнуть.

Сестра, когда садилась, немного сдвинула кровать, сместив что-то в моей ноге, и стало легче. Но сил объяснить ей, что я, отлежав в детстве несколько месяцев в больнице, знаю о периодах реабилитации гораздо больше ее, у меня не было. А о неприменении наркотиков я настаивала сама перед госпитализацией и подписала специальный бланк с красной полосой по диагонали.

Сестричка, не дождавшись слов благодарности за внимание, ушла. Я все так же смотрела на стену и потолок. Минут на пятнадцать каждые два часа организм, сжалившись, погружал меня в сон.

Вечером в палату пробралась мама, сидела со мной до утра и читала вслух «Мастера и Маргариту». Это замечательно, когда тебе в больничной палате читают любимую книгу. Телевизор смотреть нет сил. Глаза от боли устают быстро, а слушать звуковой ряд нашего телевидения — не самое лучшее занятие для выздоравливающего.

На следующий день боль стала слабее, но в одиннадцать утра, при осмотре, врачи мне доставили полтора часа таких острых ощущений, что пришлось все-таки вколоть наркотик, ибо я была на грани болевого шока.

Водруженная на моей ноге конструкция смутно напоминала Эйфелеву башню, но с начинкой. На самой конструкции висели баночки с лекарствами, а внутри, вживляясь в ногу, расположились капельницы, растяжные зажимы и искусственная оболочка, предохраняющая от попадания инфекции внутрь. Сверху металлической, но гибкой конструкции был надет прозрачный герметичный пакет со стерильным воздухом и впрыснутыми в него распыленными лекарствами и обезболивающими.

Понятное дело, что операция по обнаружению недоразвитых связок, по аккуратному сдвиганию сосудов, вживлению трансплантатов стоила затраченных денег. Оставалось надеяться, что вся эта болезненная фиговина не повредит, а поможет.

Мама знала фантастическое количество анекдотов. Один как раз на эту тему:

«В экспериментальный самолет садятся пассажиры, к ним выходит стюардесса.

— Господа, сегодня мы проводим первый полет. Наш самолет самый комфортабельный в мире. На первом этаже находится багажное отделение и поле для гольфа. На втором — бассейн и киноконцертный зал. На третьем этаже посадочные места, на четвертом — тренажерный зал и парикмахерская, на пятом… я забыла. Ну, короче, пристегните ремни и сейчас со всей этой хренотенью мы попытаемся взлететь».

Естественно, что самолет — это мое колено с «башней». Хотелось бы взлететь. А еще лучше — пойти.

В положении «жук на спине» мне предстояло провести неделю. Затем можно было перебираться на инвалидное кресло и шевелить пальцами на ноге, а через несколько дней попытаться на несколько миллиметров сгибать колено, прибавляя в день по паре миллиметров.

Удовольствие, надо сказать, ниже среднего. Такое не забывается и долго потом мучает фантомными болями во сне или в самых необычных ситуациях.

Но я стойко переносила все неудобства и боль. Когда ежедневно ты ловишь на себе сочувствующие или неприязненные взгляды, когда ты понимаешь, что в сорок лет будешь перекошена так, как семидесятилетних старух не всегда перекашивает, когда у тебя почти нет надежды родить ребенка и ты являешься стойким болевым барометром на любое изменение погоды, — вот тогда ты согласна терпеть ради надежды стать полноценным человеком очень многое и очень долго.

То есть я и так нормальный человек, но другим это не всегда понятно. Я всю жизнь терпела, причем без перспективы вылечиться. А уж теперь я немного повою в потолок, немного поматерюсь при неудачном повороте ноги или коляски, покапризничаю с мамой и наору на медсестер. Но я выдержу!