Слётки - Альберт Лиханов

Хаджанов сиял, попутно сообщив, что Борис – первый выпускник детско-юношеской спортшколы со специализацией по стрельбе, и попросил денёк-другой на размышления.

Но первый раз Борис с Хаджановым не согласился:

– А чего раздумывать? – сказал он. – Я выбираю десантное.

Часть третья

ЛЕТО СВОБОДЫ

1

И Глебушка остался один.

Нет, не сразу уехал, отдалился Бориска, немало недель еще ушло, полных больших и малых хлопот, в общем-то радостных и уж, во всяком случае, совершенно новых и небывалых для синего домика на краю городка. Но Глебка всегда знал и точно чувствовал: он рухнул с обрыва в тот самый день, когда старший брат вернулся из военкомата.

Что-то такое с ним враз случилось. Он даже улыбаться стал совсем по-взрослому, по-мужичьи: сдержанно, лишь уголками губ, будто боясь обнажить зубы. И говорил, по-мужичьи расставляя слова – без всякой детской скороговорки, когда половина произнесенного теряется по дороге, а все равно понятно, про что ты толкуешь, захлебываясь от радости или, допустим, от горя.

Нет. Боря словно уже ушел.

Надо же! Вот он, тут, на лавке, сидит прямо, по-новому напряженно, совсем не так, как в детстве, не развалясь, а строго выпрямив спину, говорит не торопясь, улыбается краешками губ, но смотрит уже мимо, в какую-то незнаемую даль, где другие улицы, иные дома, а главное, совершенно новые люди – может, потому он и говорит-то так сдержанно, словно общается с другими людьми, а не с ним, Глебкой, и не с мамой, не с бабушкой…

Вот ведь как получается: он вроде здесь, а его уже нет. Он говорит тебе, но слова, по его странному желанию, предназначены другим.

И для Глебки это – обрыв… Брат ушел, удалился, он уже ходит, дышит, говорит там, в невидимом отсюда городе, где находится это десантное училище – его новая жизнь и судьба.

Глебку утешали, особенно бабушка. Наверное, она лучше всех поняла его и согласилась с ним, а он, точно околдованный, не утихал, плакал, убегая из избы, не мог себя одолеть, и тогда Борису пришлось подойти к младшему, расцепить жесткие свои губы и белые свои молодые зубы приоткрыть, сказав при этом совсем не детское и твердое, что и могло единственно утешить:

– Но ведь ты сам этого хотел!

Хотел – не хотел, но не детский и не взрослый, скорее – животный, утробный какой-то рев рвался, поднимался из Глебкиного нутра, с самого донышка его существа, будто мнилось ему в Борисовом отъезде какое-то грозное предсказание или предупреждение, которого ни он сам, и никто другой, распознать, услышать и понять совершенно не мог. Все удивились, все обеспокоились, но как только Глебка все-таки утих, тотчас об этом забыли. Так всегда и бывает – не понимаем мы вещих предсказаний. Но ведь незнание того, что с тобой случится в будущем, и есть не что иное, как тайная и спасительная благодать. Знай мы все наперед, что с нами произойдет – остановилась бы, наверное, жизнь…

Однако предчувствия дарованы нам как высшее предупреждение. Надо только еще уметь отличать предчувствия от обид, боли и всего другого, что тоже вызывает слезы. Но то слезы облегчения. Эти же – предчувствие грядущего.

2

Так что Глебка первым испытал это предупреждение, отревел горько и даже по-своему страшно, но когда настала пора действительного прощания, он только беспомощно улыбался старшему брату.

Тот же отгулял выпускной, вызывая зависть окружающих, – пожалуй, он единственный из всех мальчишек твердо знал, что будет с ним дальше, да к тому же оказался уже овеян ранней славой меткого стрелка, этакого Тиля Уленшпигеля, который в яблоко, поставленное на голову человека, попадал без всяких сомнений, и был не просто призван в военное училище, но и обласкан не ощутимой из детства казенной властью, которая, хочешь – не хочешь, вершит жизнью.

Не забыл Бориска распить прощальную «чекушечку», кока-колой, правда, разбавленную, на исторических, давно пересохших бревнышках вместе с товарищами по детству, теперь сильно изменившимися внешне, но в душе-то все теми же ребятишками, с повадками, оставшимися от прошлого.

Витька Головастик раздался в плечах, кули мучные мог бы играючи грузить, отпустил усы – не усы, правда, а усишки, как у монгола – жиденькие, хоть и длинные, свисающие прямо на рот. Васька Аксель, все никак не идущий вширь, но растущий по-прежнему в высоту, окончательно подтянулся к двум метрам, однако все еще был слаб – не поспевала мускулатура за костью, может быть, все-таки действительно по причине никудышной, слабой и не по-настоящему мужской, без обилия мяса, еды. Но теперь он чаще улыбался, потому как прочно закрепился на ожившем заводе: что-то там обрабатывал для «калашей» и получал не просто сносную, но вполне даже приличную зарплату.

Однако заметнее других переменились сероглазые погодки. Петя, Федя и Ефим были в похожих и недешевых джинсах, ведь мода на них не проходит никогда, одеты все в приличные куртки с яркими лейблами известных фирм. И хотя все знали, что денежки у них водились, и всяких там лизу-чек-сластюлек и жвачек всегда полно в их карманах, вели они себя не как дети торговых родителей, а скорее интеллигентов – акционеров каких ни то или ещё кого в том же роде. Во всяком случае, они предпочитали не говорить о родительских делах и магазинных заботах, потому что уже давненько, после шумного объяснения с родителями, полностью освободились от торговых забот под залог хорошей учебы и непременного будущего попадания хоть в какой институт. А на не попавшего в этот самый институт, хотя бы и с третьего раза, должно было лечь родительское хозяйство, и это означало бесконечные, с утра до ночи, хлопоты, погрузки и разгрузки, касса, деньги, налоги и все прочие, вовсе даже непростые заботы.

Глебка сидел на бревнышках сбоку, молчаливый, задумчивый, Бориска же, напротив, оказался в центре горевской стайки, отмахивался от предложения троицы не чекушкой отметить его отъезд, а посолиднее, да хоть бы и фуфырём дорогого виски, вежливо разъясняя, что стрелки никогда не пьют, а то руки у них затрясутся, и все на это не смехом отзывались, но робким смешком уважительности, понимания и признания Борькиных достижений.

– А помните, мужики, – совсем по-взрослому проговорил Витька, – ведь Борик звал нас всех в этот его тир! Но никто не сподобился. Холодно нам показалось. Неуютно.

– Терпения не хватило, вот что, – всерьез добавил средний из братьев, Федя.

– А и правда, – восхитился Аксель, – сколько ж ты на полу там пролежал, в мишени целясь? Часов? Дней?

– Тыщу! – усмехаясь, ответил Бориска.

– Вот-вот! – опять врезался Головастик. – Тыщу, и – на тебе! – всяческий чемпион, но главное, едешь-то куда, в армию, в десант!

Он и не старался скрыть своей зависти, этот Витька, друг детства, однофамилец, а может, даже родственник. У самого-то ничего не получилось, добрался до конца школы ни шатко, ни валко, и оставалось у него последнее лето – осенью предстоял призыв. Армия – вроде всё как у Бориса, да совсем не всё – будут у них на плечах разные погоны: у Витьки просто солдатские, а у Бориса – с широким рантом вдоль них да буквой «К», курсант, значит. И хотя курсант, особенно младших курсов, тот же солдат, а может, даже солдат еще больше подчиненный, все же от солдата отличается в принципе – он скорый офицер и в сравнении с простым солдатом сразу – элита.

Так и сидели они на куче пересохших бревнышек – птенцы подросшие, оперившиеся (кроме Глебки, конечно), пора уж слетать с этих бревнышек, из своего горевского гнезда, так что они – слётки.

Кто из них раньше встанет на крыло?

Аксель вроде уже встал – в армию его не возьмут, пока по крайней мере отложили, уж больно длинен и худ, и что-то в нем за чем-то не поспевает, так что ему пыхтеть на заводишке, да и слава Богу, ясно, что остается дома, и родители тому рады.

У братьев-погодков все начнется еще не скоро, и все – посыплются как горох, одним за другим, и все в институты. Да выдержат ли? Туда ли попадут? Найдут ли себя во взрослой жизни? Головастику же все ясно – осень, а там куда судьба направит, или в какую тихую солдатскую дыру, это бы лучше всего, или на непонятный Кавказ – и что там ждет, одному Богу известно.

Вот и выходит, один только Борис встал на край гнезда своего уверенно, завтра широко расправит крылья, взмахнет ими и полетит. Куда – ему и самому не очень понятно, но приятно, потому что он твердо знает – его ждут, уже позвали, выдав в новый путь казенную бумагу: только лети.

А все равно – слёток.

3

Стал Глебка свидетелем и еще одного прощания брата – с Хаджановым. Удивительное дело, что человек этот пришлый, совсем с другими правилами житья, оказался вдруг почти как отцом. Да что там – он превосходил многих из отцов, которых знали братья, и дело вовсе даже не в том, что отцы те, едва ли не все подряд, были людьми сурово пьющими, и все заключалось только в мере этой суровости – до полного бессознания, изо дня в день, или же все-таки хоть с малыми, но просветами в бурном своем уничтожении всяческого пойла, – а в том, что беспробудное пьянство убивало в этих мужчинах, может, главный их человеческий признак – отцовство.