Странники - Макс Сысоев

      — Ну, тут я осмелюсь не согласиться. Могу сказать, что частенько встречал хороших людей без философии. И встречал плохих с философией.

      — Всё верно, — кивнул Учитель. — Хорошим человеком можно быть без философии, если тебя воспитали другие хорошие люди. Однако тебе, если ты просто хорошо воспитанный человек, без философии легко сделаться плохим. Тебя легко одурачат хитрецы. Или найдётся друг, который повернёт не в ту сторону. Или подвернётся искушение, о котором воспитатели тебя не предупредили. Да мало ли чего ещё... Ты согласен?

      — Допустим...

      — Потом. Злых людей с философией нет. Плохие люди могут долго рассуждать о том, почему они такие плохие (как, например, фашисты), но эти рассуждения будут вторичны по отношению к их действиям. Это будет оправдание, а не философия. Плохими людей делают исключительно жизненные обстоятельства вкупе с древними инстинктами, и никакой философии тут не требуется. А что делает людей хорошими? — Вот вопрос. Где используются понятия «добро» и «зло»? В психологии? — Нет, психология занимается другими вещами. Этика? — Этика это раздел той же философии. А больше вариантов нет.

      — Религия ещё может делать людей хорошими, — заметил я.

      — Не всякая, а только такая, которая основана на философии, как, к примеру, христианство. И опять же, к вопросу о вере: заповеди религий воспринимаются не на уровне логики, а значит, каждый человек понимает их по-своему. Оттого религия с равным успехом может сделать человека как хорошим, праведником, так и плохим, инквизитором, фанатиком. Только логика объединяет людей; только то, что доказано логически, понимается всеми одинаково.

      Так говорил Кузьма Николаевич, философ из странного, странного мира на границе эпох.

      — Вы, — сказал я ему, — вы говорите правильные вещи. Но безыдейность, которую вы так не любите, позволяла человеку главное: быть самим собой, то есть свиньёй, которой не нужно ничего, кроме жратвы и развлечений. Никуда от этого не деться. Психологию никто не отменял.

      — Мы отменим, — произнёс Учитель. — Ведь даже те, кого ты называешь свиньями инстинктивно стремятся к Идее, — не зря же ради них властолюбцы придумали все эти идеезаменители, вроде субкультур и футбола. Так что стремление к Идее есть у всех — и наша цель пробудить его. Психологи отчего-то неохотно говорили об этом стремлении. Зато чего только они ни насочиняли: и комплекс роста, и психоанализ, и коэффициент интеллекта!.. Кто-то получал от подобной ереси деньги и удовольствие, но большинству людей сии откровения не принесли ничего хорошего. Психология не объясняла членораздельно, ни как нам разобраться в наших пороках, ни как с этими пороками бороться, ни, главное, зачем бороться. Психология и не могла это объяснить, потому что была оторвана от понятий «добро» и «зло». Поэтому перво-наперво мы отменим психологию.

***

      Закончив разговор, Учитель ушёл, чтобы обсудить что-то с Выключателями Света, а я вышел наружу, и обнаружил Учеников.

      Кольцевой фундамент купола Калиновки возвышался над землёй на метр, а в ширину он достигал метров пяти. Прямо на этом фундаменте, в том месте, где в куполе зияла пробоина высотой не меньше трёх этажей и шириной около десятка метров, Ученики развели костёр и зажарили на нём шашлык. Лес с этой стороны подступал вплотную к экокомплексу, и осыпавшиеся с веток листья влетали с порывами ветра в пробоину купола, находя последнее пристанище в вечно тёмных, сырых обесточенных лабиринтах. В обширном помещении, начинавшемся сразу за пробоиной, наносы земли и перегноя были в нескольких местах раскопаны, и в образовавшихся ямах лежали чёрные пластиковые бочки, на которые Выключатели Света наклеили жёлтые треугольники со значком биологической опасности и надписью «BIOHAZARD». Сами Выключатели Света опасных находок не сторонились: трое их расположились у костра вместе с Учениками Кузьмы Николаевича.

      Я, придя к костру после разговора с Учителем, сел в стороне от остальных, у края пробоины в куполе, и, свесив ноги с фундамента, глядел в землю. За спиной говорили о каких-то семенах, о квенитах, о зеркальных сетях, но я не пытался подслушать и разобраться в чужих делах. У меня ещё будет время сделать это.

      Один из Выключателей Света, высокий, хорошо выбритый, лет тридцати пяти на вид, подошёл ко мне, постоял чуть-чуть рядом, пристально меня разглядывая. Его чёрно-зелёная одежда была сделана из слегка блестящего полимерного материала, а на левом рукаве была нашивка в виде зелёной лампочки в чёрном круге. Он ничего не сказал и вскоре отошёл. Зато подошёл Антон.

      — Ешь шашлык, — сказал он, пихая меня в плечо и размахивая шампуром с кусками жирного жареного мяса. — Ешь. А то когда ещё в следующий раз для нас баранчика не пожалеют? — Я целый год такой роскоши не ел — всё эти чёртовы грибы да лепёшки!

      — Мне нравится ваш ход мыслей, Антон, — неожиданно для себя воодушевился я и, встав, направился к костру, а именно к Свете. Та сидела в компании Тиграна и Ким Сон Хи, невысокой черноволосой кореянки, своей лучшей подруги.

      — Как дела? — спросил я, отчего-то не садясь рядом с ними. — Устала?

      — ... я раз десять пересчитывала, — договорила Света Ким Сон Хи и повернулась ко мне.

      — Совсем нет, — ответила она мне. — А ты беспокоишься?

      — У тебя вид какой-то расстроенный, — сказал я, хотя вид у Светы был самый обычный.

      — Это потому что поперёк мерить надо, — сказала Ким Сон Хи Свете.

      — Я и мерила поперёк, — ответила Света. — Я не расстроена. Мне не нравятся Выключатели. Ходят тут... Терпеть не могу, когда люди напускают на себя таинственный вид.

      — А как же я? — вмешался Тигран. — Меня тоже терпеть не можешь?

      — О, да ты само воплощение таинственности! — Света, отвернувшись от меня к нему, рассмеялась. — Особенно с этой трёхдневной щетиной.

      — Я самый таинственный! — обрадованный Тигран ослепительно улыбнулся — так, как умел только он.

      — За что все так не любят Выключателей? — спросил я, чтобы спросить хоть что-нибудь. — Конкурирующая фирма?

      Света не знала, что такое конкурирующая фирма; брови её нахмурились, и на лице её установилось непонимающее выражение.

      — Давай пообсуждаем их? — предложил я. — Обожаю обсуждать людей у них за спиной.

      Непонимающее выражение на лице Светы выразилось отчётливее, и к непониманию добавилось что-то неуловимо-сердитое; она, вновь отвернувшись, продолжила говорить с Ким Сон Хи о неведомом предмете, который нужно было измерять только поперёк. Я ощутил себя лишним.

      — Мы долго здесь пробудем? — спросил я Антона, стоявшего поодаль, но видевшего всю сцену.

      — До вечера. Потом спать пойдём, а утром домой двинем. Попробуй шашлыка.

      — Хорошо! Тащи!

***

      С Учениками я практически не общался. Они не сторонились меня — просто работы было много, в лагерь все возвращались затемно и усталые, да и мало ли кто я такой? — К Кузьме Николаевичу приходили время от времени разные люди, издалека и не очень, и Ученики не вмешивались в дела почтенного наставника. Было, правда, и ещё кое-что. Культурный барьер. Я понимал, что Ученики лучше меня, что им есть зачем жить, что ими движет Идея, и мне, дабы наладить с ними диалог, нужно подняться до их уровня, а не им опускаться до меня. Однако подниматься это слишком. Что поделать? — я ведь и вправду родился тогда, когда и на идеи, и жизнь, подчинённую высшей цели, смотрели с усмешкой. Знаете, человек, нечистый духовно, видя людей, которые лучше него, думает, будто они на самом деле ничуть не лучше, а только прикидываются, или не знают о жизни чего-то такого, что знает он.

      Дичился я людей. Разве что Антон, который единственный, за исключением Кузьмы Николаевича и Светы, знал о моём происхождении, часто разговаривал со мною и всегда рад был оказать помощь. Он много расспрашивал о прошлом, и я охотно отвечал на все вопросы, находя неведомое доселе удовольствие в объяснении элементарнейших вещей, знакомых в XXI веке и малому ребёнку. Я учился давать лаконичные и доходчивые определения таким явлениям как деньги, общественный транспорт, выборы, и проч. Формулируя эти определения, я наводил порядок у себя в голове, пытался более объективно взглянуть на век, в котором не так давно жил, систематизировать знания о нём, найти в них пробелы, несоответствия.

      Для Антона мои рассказы были не такими понятными, как самого меня. Так, к примеру, деньги он считал какой-то сложной игрой, в которую набери побольше очков — и все станут тебя хвалить. «Неужто когда будешь умирать от голода, с тебя станут спрашивать эти бумажные и железные фишки?» — удивлялся он. — «Будут, будут», — заверял я и вновь пускался в бесплодные рассуждения об эквиваленте товаров и труда. Ещё хуже дело обстояло с рассказами о наркотиках. Антону, родившемуся в эпоху торжества духа над материей, казалось омерзительной дикостью, что люди по собственной воле отравляли себя всевозможными порошками и микстурами, ухитряясь получать от этого удовольствие. Люди будущего умели брать под контроль сложнейшие процессы, протекающие в их организмах: от кровяного давления и интенсивности мозговой деятельности до регенерации тканей и расщепления ядов. Для них было парой пустяков перенаправить сигнал от любого рецептора в центр удовольствия мозга и начать испытывать наслаждение от какого угодно внешнего или внутреннего раздражителя. Только это считалось дурным тоном.