Недоумок - Ксения Кривошеина

Александр Сергеевич привык мысленно советоваться только с покойной мамой. Теперь он корил ее за то, что она была с ним неоткровенна, слишком оберегала, особенно от семейного прошлого. Он вспоминал, как они мыкались, сколько раз переезжали из города в город, жили в селах, голодали, мама болела, а он работал на заводе и учился в вечерней школе. Когда он ее закончил, то неожиданно пришла телеграмма от двоюродной сестры отца. Она звала их к себе, им удалось прописаться, потом он поступил в институт, а мать сумела устроиться в школу преподавателем французского языка. Редкими вечерами, когда соседей за фанерной стенкой не было, они могли беседовать о своем, он задавал вопросы, она скупо отвечала, смущалась и говорила: «Зачем тебе, Сашенька, этот груз? Прошлого не вернешь, а без него тебе будет в жизни легче. Никогда не оборачивайся назад и не жалей ни о чем». Но теперь, когда наступили другие времена, он все больше понимал, что так жить не может, а как нужно — не знал.

* * *

…Он шел по незнакомому городу, была ранняя весна, таяли сосульки на крышах, и, как в детстве, он отломил одну и сунул в рот, вкус ржавчины и холода обжег язык, но на душе радость. Потом поворот на маленькую улочку, вокруг никого, еще один пустынный перекресток, он вошел в подворотню, двор-колодец, с четырех сторон мрачные дома, в углу помойка, он задрал голову и увидел квадрат светлого неба, за его спиной раздался приказ: «Предъявите ваши документы!»

Он знал, что бояться ему нечего, паспорт у него всегда лежал во внутреннем нагрудном кармане, он обернулся, перед ним стояло три силуэта, лица одинаковые, окаменевшие, выражение глаз пугающее.

С добродушной улыбкой Голицын суетливым движением полез за пазуху. Бумажника не было. «Неужели забыл дома?» И вдруг он сообразил, что у него украли паспорт именно эти люди! Это не милиция, а все те же странные призраки, они опять пришли за ним, и нужно как можно быстрее от них убежать. Он двинулся к арке, но с ужасом увидел, как из ее глубины на него наплывают те же тени. Они окружают его. Он кидается к ближайшей двери, рывком открывает ее и бегом устремляется вверх на шестой этаж. Топот ног, люди бегут за ним, их много, они хотят его арестовать. Вот он уже на крыше, они дышат ему в спину: «Ваши документы, Голицын! Вы ведь не тот, за кого себя выдаете! Нам это известно!» Но он знает, как спастись от них. Нужно оттолкнуться, сильно взмахнуть руками, высоко взлететь и быстро-быстро вырулить над городом. Голицын встает на цыпочки на самой кромке скользкой крыши, делает глубокий вдох и… падает в бездну.

Он просыпается.

Кошмарный сон повторялся теперь реже, но настигал всегда врасплох. В юности это снилось чаще, после женитьбы и рождения сына вообще исчезло, а после смерти мамы он опять стал летать во сне. Странно, что в этих новых сновидениях он испытывал радость полета и физическую уверенность в своих силах. Теперь он не проваливался в страшную бездну, а летел над полями, снижался, он видел домик, окруженный садом и цветником, здесь жили его родители, они стояли на пороге, махали ему, улыбались. Он притормаживал, ноги его утопали в мягкой луговой траве, он бежал с вытянутыми руками к ним навстречу, хотел обнять их, прижать к себе, но в руках оставалась их бестелесность, пустота, а сердце его наполнялось неизъяснимой радостью и трепетом.

Александр Сергеевич о своих снах никому не рассказывал, разгадывать их смысл не пытался, после таких ночей он больше курил и старался уходить с головой в работу.

Встреча и события, которые произошли 24 декабря, стали новой точкой отсчета времени для Голицына. Он вспоминал ночь на Красной площади и этих странных русских эмигрантов, теперь ему казалось, что они тоже пришли из снов, их рассказы о другой России были для него непонятны. Кто они? Почему в них сохранилось столько любви и веры, а у меня один страх? Эта немолодая пара русских французов впервые приехала в Москву. Им хотелось, может быть перед смертью, увидеть новую Россию, о которой они знали от своих родителей и из книг. В глазах у этих старых русских не было страха, они не боялись задавать вопросы. Александр Сергеевич удивлялся наивности и откровенности рассуждений этих людей, а сам ловил себя на том, что контролирует себя и опасается отвечать правду, ему было стыдно, потом он на себя злился. Вспоминались инструктажи перед поездками за границу, всегда предупреждали о скрытых врагах и возможных провокациях. Кто знает, может, и эти «наивные» русские парижане приехали собирать сведения? Но с ними было интересно говорить, они привезли с собой много книг, газет, рассказывали об эмиграции. Когда узнали его фамилию, радостно кинулись узнавать, не родственник ли он светлейшему князю Михаилу Кирилловичу Голицыну, они его хорошо знают, но Александр Сергеевич сказал, что, насколько ему известно, родственников за границей у него нет и наверняка это однофамилец (он опять ввернул свою поправку о букве «а), на прощание эмигранты записали свои адреса и телефоны, но Голицын сказал, что дома у него телефона нет, дал свой рабочий и адрес телевидения. Именно так его учили, ведь письма из-за границы проверяются, а звонки, тем более, прослушиваются, никаких секретов от власти у него нет, а неприятностей себе и тем более жене он не хотел доставлять. Книжки и газеты, которые эмигранты ему подарили, он решил сохранить. Времена все-таки изменились, запрещенная информация лезла из всех щелей, он вспомнил, как в семидесятые годы ему кто-то дал почитать неизданные стихи Мандельштама, в самиздате. Он их прочел, но от греха подальше, и чтобы жена не обнаружила разорвал на мелкие кусочки и выбросил в мусорный бак во дворе.

Голицын знал, что никогда больше не увидит этих милых русских и, конечно, никогда не приедет в Париж, а потому бумажку с их адресом скатал в комочек и забросил подальше в бездонную неразбериху ящика письменного стола.

* * *

В последнее время на телевидении произошли перестановки, сменилось руководство, возникли новые требования к эфиру, а следовательно, и к режиссуре, появилась реклама, что вызывало бурную реакцию старой гвардии, его жена каждый вечер рассказывала, кто, как и за какие деньги «заказывает телевидение и хочет его прихватизировать». Голицын старался во все это не вникать, выполнял свою работу, еще больше курил, мало бывал дома и стремился в командировки по стране. В провинции, на селе все будто замерло, никакой перестройки, никакого ускорения, и это Александра Сергеевича успокаивало. Леность русской души и безразличие к столичной суете возвращало к вечным ценностям, так замечательно описанным у русских классиков. «Пока русский народ пьет, все будет хорошо, ни о какой революции думать не приходится. А то, что сейчас происходит вокруг, это временное явление, пройдет лет пять, и все обратно вернется на круги своя», — успокаивал себя Голицын.

Его утро начиналось с одного и того же: завтрак, новости по радио, газета, потом метро, работа и суета телеколлектива, уже поздно вечером он старался быстро перекусить и скрыться в своей комнатке. Жена его угрюмости терпеть не могла, в глаза ему говорила, что он не общественник и плохой отец, но зато друзьям, заглазно, важным голосом сообщала, что «Александр Сергеевич каждый вечер работает у себя в кабинете».

К своим шестидесяти годам он настолько привык жить по плану, что даже маленький сбой выводил его из равновесия. В этой событийной бессобытийности был особый уют, защищенность от непредвиденных обстоятельств. К жене он притерпелся, и она стала для него не то что ангелом хранителем, а настоящей крепостной стеной: охраняла от нападок начальства, от непрошеных гостей, своей активностью скрашивала быт и серые будни. Одно у нее не вышло — поссорить Голицына с матерью. Ах, как она мечтала после похорон выбросить все ее барахло на помойку. Не получилось.

Все существо Ольги было пронизано одержимой и удушающей любовью к мужу. Хоть она и говорила, что за годы, прожитые вместе, «они срослись душами», это было не так. Она стала безраздельной обладательницей его существа, но не души и не фамилии. Тут она не решилась испортить себе карьеру, осталась с девичьей, хватит одного поручика в семье, даже сын носил ее фамилию. К темным потайным кладовкам души Голицына она так и не подобрала ключей. Ее это раздражало и беспокоило.

Когда собирались редкие гости, Ольга Леонидовна всегда показывала пачки фотографий, на них она юная, пышнотелая, высокая, с длинной светлой косой, аккуратно уложенной венцом вокруг головы, — настоящая русская красавица. Голицын фотографироваться не любил, он на этих глянцевых черно-белых снимках выглядел грустным, а в выходном костюме, — почти как актер в роли дореволюционного аристократа, на других карточках они втроем, вместе с сыном: вот толстый карапуз в коляске, потом в детсадике, пионер… Ольга всем говорила, что если бы не советская власть, то она бы не получила образования и не пробилась бы в люди. Она с гордостью делилась советами, как нужно воспитывать детей, приводила в пример их сына, главное, «никогда ни в чем не нужно сомневаться, сохранять принципы морали, оберегать семью от дурных привычек и разных влияний».