Песня волка - Скотт Стоун

Дэйн давно подготовил ответ.

— Движение и то, чему я обучился здесь, пребудет со мной всегда и останется важной частью моей жизни. Если я смогу донести это до других — я так и сделаю.

— Этого достаточно, — сказал мастер Ким. — Можешь уйти вечером.

Он собрал вещи ближе к вечеру: процедура оказалась довольно простой, ибо особо и укладывать-то оказалось нечего. Пройдя по храму, Дэйн в последний раз напился из странного источника, который с наступлением весны стал ледяным.

Он попрощался со знакомыми ему монахами и, пройдя через деревянные ворота, стал спускаться с холма. На полпути Дэйн оглянулся и увидел стоящего за воротами храма мастера Кима. Лицо в быстро сгущающихся сумерках разобрать было трудно, но Дэйн узнал его по тому, как держался, немолодой уже человек. Повернувшись к нему, Дэйн поклонился, а когда выпрямился, увидел, что мастер Ким ответно кланяется ему. Дэйн развернулся и пошел по склону. Дойдя до дороги, он оглянулся, но монастырь растворился во тьме.

1957–1962

Дверь в дом была как всегда незаперта, и это взвинтило Дэйна. Он прошел внутрь все еще в ги и в очередной раз обрадовался тому, что смог подыскать

Дом рядом с доджангом. Но ему хотелось, чтобы она закрывала дверь, — в округе было полно ворья.

— Это ты? — крикнула она. Мягкий английский акцент. Видение ее длинных блондинистых волос на подушке.

— Иди наверх, — говорит она, не дожидаясь ответа.

Он пошел наверх и заглянул в спальню. Она лежала на кровати в одних пляжных трусиках и слушала какой-то рок. Он ненавидел рок.

— От тебя кошмарно пахнет, — сказала она. — Почему бы тебе не снять эту вонючую одежду?

— Это не худший запах в этом доме, — ответил Дэйн.

— Подумаешь, косячок курнула, большое дело…

— Ты ведь знаешь, что я ненавижу наркотики. И эту чертову музыку заодно.

— Ты ведешь себя словно столетний дед

— Послушай, — сказал Дэйн, садясь на краешек кровати. Она моментально отодвинулась на другую сторону, в притворном отвращении сморщив носик. И его, как, впрочем, и всегда, потрясла ее вызывающая сексуальность и невероятная красота, страсть, которую она распространяла вокруг себя, и легкость, с которой она это делала.

— Послушай, я ведь стараюсь тебя понять. Почему бы тебе не постараться понять меня? Я не разрушаю свои душу и тело, и мне не нравится, когда ты это делаешь.

— Косяк, всего лишь косяк. Почему ты все время шумишь из-за всякой ерунды? Ведь это же, действительно, ерунда.

Она с отвращением отвернулась от него и потянулась к проигрывателю. Звук стал еще громче. Дэйн скатился с кровати и вошел в ванную, сбросив ги на пол. Взглянул на часы. Да, еще осталось время для принятия душа.

Он почувствовал, как она подходит к душу, откидывая пропотевшее ги с дороги, как ее руки ложатся на его тело, как ее зад начинает тереться о него. Трусики она сняла.

— Ты же знаешь, что воду вот-вот отключат. Это Гонконг, — сказал он. Не говоря ни слова, она перестала гладить его грудь, а сомкнула руки в его паху, и, несмотря на раздражение, Дэйн почувствовал, как напрягается. Когда он повернулся, она подняла одну ногу, открывая доступ в себя, обняла его ею. Он вошел. Начал двигаться, и она стала вторить ритму, и лицо ее стало изменяться: глаза закрылись, губы растянулись в широкой улыбке, а в горле зародился мягкий смешок, а за ним — рычание.

Затем она вымыла его, помылась сама, и как раз вовремя: прекратилась подача воды, чтобы возобновиться ближе к вечеру.

— Это было прекрасно, дорогой, — сказала она. — Разве тебе не нравится, что я к тебе так хорошо отношусь?

— Мне нужно полотенце.

— Хватит тебе ворчать. Сегодня я больше не буду курить. Обещаю.

Они легли в огромную постель — над ними медленно вертелся вентилятор. Скоро они купят кондиционер: она просто заболела им.

— Что там в городе? Я что-то не усекла. Снова забастовки, непорядки, то есть беспорядки? Гадовы коммуняки.

— Да, — ответил он. — Гадовы коммуняки.

— Ты собираешься снова идти в доджанг? А то могли бы прокатиться на пароме до Коулуна и пообедать. На Натан-Роуд открылся новый ресторан, итальянский. Или можешь отвезти меня на Полуостров.

Дэйн привстал на одном локте.

— Знаешь, я подумываю о том, чтобы на некоторое время отчалить. Мне предложили работу. Интересную, и я серьезно подумываю о том, чтобы согласиться. Не хотелось мне об этом сегодня, но…

— Какую еще работу? И насколько ты собираешься уехать?

— Пока еще точно неизвестно.

— А куда?

— Боюсь, что этого-то я тебе сказать и не могу. Просто попытайся меня понять. Ведь всего на неделю, может, немного дольше. Я пока и сам не очень точно знаю.

Она посмотрела на него с каменным выражением лица.

— И меня с собой ты, разумеется, взять не можешь.

— Не могу. Да тебе бы это и не понравилось. Через пару часов начала бы тосковать о Гонконге…

Она вылезла из постели, надела рубашку и, сев в кресло-качалку, стоящее в углу комнаты, уставилась на него.

— Каким же образом ты получил эту изумительную работенку?

— Мне предложил се один из моих учеников.

— Ясно. Какой-то грязный китайский выродок предлагает тебе работу, о которой ты мне не можешь сказать, и ты тут же срываешься, чтобы исчезнуть на долгие месяцы. А в твое отсутствие чем заняться мне?

— Это твоя личная вина. Я старался заинтересовать тебя огромным количеством вещей. Но тебе же было плевать на все. Так что можешь жить здесь — со мной, без меня, это безразлично — как заблагорассудится.

— Какой-то сраный китаеза, какой-то чертов сукин китайский сын — и ты уезжаешь! А чем ты будешь заниматься? Ты ведь ни хрена, кроме своего таэквондо, не знаешь. Ах да, совершенно позабыла об этих скучнейших университетских курсах. С ними-то как быть? А? Еще выпускной бал пропустишь.

— Ничего, догоню.

— Черт, — сказала она и опустила лицо в ладони. — Я знала, что когда-нибудь ты уйдешь. — И принялась плакать.

— Не поможет, — сказал Дэйн спокойно.

Она тут же вскинула голову.

— А ты, когда захочешь, можешь и матку вырвать…

— Ну, вот и договорились, — сказал Дэйн вставая. — Счастливая парочка. А ты хоть понимаешь, что со времени твоего переезда сюда у нас все время шла одна большая, не затухающая ни на секунду война? У меня есть предложение по работе, и я его принял. И, вместо того, чтобы попытаться понять… что это ты?

— Собираюсь закурить еще косячок, как ты офигитительно можешь видеть, и если тебе это не нравится, можешь офигитительно отвалить.

— Я помогу тебе собраться, — сказал Дэйн, натягивая брюки.

— Что? — спросила она обомлев.

— С меня довольно. Собирай манатки.

— Сука чертова. Ты…

Он протянул руку и зажал ей рот. Она попыталась его ударить, но почувствовала, что попала в захват. Она не видела, как он двигается, а когда взглянула ему в глаза, то увидела, что они потемнели, и вот тогда испугалась по-настоящему.

— У тебя есть счет в Ист-Эйш-Бэнк. Последний раз, когда я положил на него деньги, у тебя было около двенадцати тысяч гонконгских долларов — этого вполне достаточно, чтобы начать все сначала здесь или же добраться до родимого Лондона. Можешь выбирать. Я хочу, чтобы ты убралась отсюда как можно быстрее. Поняла?

Широко распахнув глаза, она кивнула.

Он отпустил ее, и она невольно отступила от него на шаг, потирая кисти рук. Потом посмотрела, как он натягивает рубашку и сандалии.

— Собери вещи. Одежду. И в особенности, эти хреновы пластинки. — Голос его был низок, но не злобен.

— Как ты можешь так вот…

Он резко поднялся, и она снова отступила назад.

— Я вернусь вечером. Чтобы духу твоего здесь не было.

Он оставил ее стоять, спустился по лестнице и вышел на улицу. Глубоко вздохнул — когда-то это должно было произойти. И время, пожалуй, было выбрано для этого наилучшее. Работа, на которую он согласился, была очень секретной и опасной. Поэтому всегда существовала возможность того, что он не вернется в Гонконг.

Дэйн прошел в офис своего поверенного на Каннаут-Роуд. Там он пробыл больше часа. Вернувшись в доджанг, он дал строгие указания своему помощнику — молодому злобному корейцу. Пока большинство гонконгцев пили коктейли, Дэйн наставлял консьержа — ама, как их здесь называли, — как следует убирать и содержать квартиру. В университете семестр закончился, так что проблем в этом отношении не было. Дэйн почувствовал себя полностью готовым.

Когда он вернулся домой, ее уже не было. Вся мебель оказалась исцарапанной, а обивка дивана — разодранной. Матрас на кровати был вспорот. Зеркало в ванной — разбито, а его проигрыватель — расколот. Как он мог так ошибаться в женщине?

Он позвонил в доджа н г и попросил своего помощника заменить мебель и прибраться. Его больше всего, однако, раздражало не это, а мощный марихуанный дух. Последним штрихом была тлеющая в пепельнице сигарета с травкой — джойнт.