Другая музыка нужна - Антал Гидаш

полудню. Толпа, стоявшая перед воротами, поредела. Одних повели на завод, другие разошлись, — завтра снова придут попытать счастья либо сюда, либо на другой завод. А Пишта все еще стоял. Дома ему строго-настрого наказали ждать: вызовут, дескать, непременно.

Выглянуло солнце. В его сиянье под зимними, нежно синевшими небесами заводские корпуса, окна и ворота казались еще более мрачными и неприветливыми. На улице таял снег. Благоуханье ветра, идущего с Дуная, и талого снега вступило в единоборство с запахами вареного мяса, лука, дыма и растительного масла, которые волнами так и неслись от консервного завода. Пишта задрал голову и принюхался, как собака на охоте: откуда какой запах идет? Часто раздувая ноздри, ловил он воздух, но когда набегал какой-нибудь приятный запах, он втягивал его глубоко-глубоко и даже улыбался. Когда же вонь, выдыхаемая заводом, отгоняла в сторону благоухания реки, полей и талого снега, Пишта жмурился, мотал головой и старался не дышать.

— Иштван Фицек! — послышалось из дверей проходной будки.

Какой-то человек с повязкой на руке («По-видимому, надсмотрщик», — подумал Пишта) держал в руке бумажку. По ней и прочел он имя.

Пишта вздрогнул. Отступил на шаг. Не ответил.

— Ишт-ва-ан Фи-цек! — послышалось опять, громче и энергичней, будто надзиратель в камере смертников выкликает приговоренного, который до последней минуты надеялся: авось, авось…

Невидимой петлей захлестнулся этот голос вокруг шеи Пишты и потащил его.

Пишта шевельнулся и, борясь с собой, молча, не отвечая обязательным «Есть!» или «Я здесь», поплелся к заводским воротам.

— Иштван Фицек? — спросил у подошедшего мальчика мужчина с бумажкой в руке.

— Я, — тихо и безутешно пробормотал мальчик.

Высоченный, громадный надсмотрщик оглядел с ног до головы тщедушного парнишку, пощупал мускулы, поставил перед собой, отступил на шаг, чтобы оценить его ноги, потом скорчил презрительную мину, подошел ближе, поднял его голову за подбородок. Казалось, он вот-вот дунет на него, как дуют покупательницы на курицу, желая удостовериться, достаточно ли жирна и упитанна приглянувшаяся птица; или раскроет ему рот, чтобы поглядеть на зубы, словно барышник на ярмарочной площади.

— Пошли! — сказал «надсмотрщик» и пропустил мальчика вперед, а сам, будто тюремщик, зашагал следом.

Пишта понял: возврата больше нет.

Они пришли на заводской двор.

Высоко уложенные, битком набитые ящики; через дощечки проглядывают консервные банки из белой жести; тут же пустые ящики, в беспорядке набросанные друг на друга; куски железа, шестерни с поломанными зубцами, мотки стальной проволоки. По асфальту двора проложены рельсы, стоят железные вагонетки. Кругом лужи. Снуют надсмотрщики с черно-желтыми повязками на рукавах; куда-то спешит толстый человек в грязном халате и с железным крюком — «командир» над крысами и уборными; возле высокой красной стены околачиваются скучающие пожарники; рабочие с красно-бело-зелеными повязками на рукаве что-то толкают, складывают, тащат или просто идут куда-то без всякой поклажи. Постороннему эта суета кажется бесцельной.

«А почему у надсмотрщиков австрийские повязки?» — мелькает в голове у Пишты.

Во дворе вразброс стоят здания. Из одного постоянно доносятся ворчание, какие-то грозные звуки, из другого слышится визг станков на нотах разной высоты. Сами ли станки визжат, или они схватили кого-нибудь и тот визжит?

Одно здание поодаль — молчаливое, мертвое. Сквозь зарешеченные окна видны высокие штабеля консервных банок. Два крайних здания поприличней на вид — это конторы. На линии третьего этажа они соединены друг с другом переходом. Под переходом тоннель. За тоннелем — пустырь. За пустырем — высокая насыпь. По насыпи проложены пути; на рельсах стоят товарные вагоны без паровоза; над вагонами и между вагонами видно небо.

Человек с черно-желтой повязкой привел Пишту в здание конторы; теперь он пошел впереди него, будто уверился, что Пишта уже не сбежит. Сумрачные коридоры освещены электрическими лампочками. Человек с черно-желтой повязкой отворил дверь. Огромный зал, шкафы, письменные столы, стулья. Против входной двери — окна. За окнами видна опять насыпь, вагоны и небо. За письменными столами, склонившись над бумагами, сидят чиновники с австрийскими повязками. Человек двадцать — двадцать пять. Когда Пишта вошел, они окинули его быстрым взглядом и тут же принялись опять что-то бормотать: складывать, вычитать, умножать.

— Сними пальто и шапку! — буркнул надсмотрщик и уселся за самый большой письменный стол, стоявший в конце зала.

Пишта снял пальто, снял шапку. Белокурые волосы упали ему на испуганное лицо.

— Повесь на гвоздь! — послышался строгий голос.

Пишта повиновался, затем подошел к письменному столу, ожидая, что будет дальше.

— Как тебя зовут? — спросил строгий мужчина, хотя он это отлично знал: сам ведь вызывал Пишту по имени.

— Иштван Фицек! — лязгнул зубами Пишта.

— Иштван? Какой такой Иштван? Пишта! Понял? Здесь ты будешь Пиштой! Где твоя метрика?

Пишта подал метрику. Мужчина записал что-то на листке бумаги.

— Как зовут твоего отца?

— Ференц Фицек.

— Чем он занимается?

— Сапожничает.

— Хороший сапожник?

— Хороший.

— Мастерская у него есть?

— Есть.

— А подмастерья?

Пишта задумался, потом сказал:

— Четверо.

— Гм! — чиновник продолжал вслух читать метрику Пишты и записывать. — «Мать — Берта Редеи. Место рождения — Будапешт. Год рождения — 1901, 21 декабря». Гм!.. Ну и денек же ты выбрал! Самый короткий в году. «Пол новорожденного — мужской. Имя — Иштван…» Опять Иштван?! — Он вернул мальчику метрику. — Пишта, ты будешь посыльным. И ежели крикну: «Пишта!» — мячиком подпрыгнешь и, куда бы я тебя ни послал — в котельную, в шрапнельный цех, в овощной, в мясной, в кофейный или к жестянщикам на склад, в фальцовочный, в дирекцию, в столовую, — чтоб, как молния, туда и обратно! Сегодня вызубри, где что находится. — И добавил, словно золотом подарил: — Даже у матери в животе не жилось тебе так хорошо, как здесь заживешь.

— Да! — быстро согласился мальчик, потому что внезапно словно каменная глыба, словно целая гора Геллерт свалилась у него с души.

Он понял, что будет работать не в тех страшных зданиях, а тут, в конторе. Отто не соврал: «Бегать туда-сюда!»

— Да! — сказал он еще раз, лязгнув зубами, и голубые глаза его благодарно засияли.

Пишта откинул назад белокурые волосы. Даже пальцы его радостно трепетали, словно подтверждая: «Да! Да! Да!» Надсмотрщик — очевидно, он был начальником расчетного отдела — бросил на Пишту долгий суровый взгляд и сказал:

— Надень халат, — и он указал на висевший рядом халат, — да повязку прикрепи. — Он вытащил из ящика стола трехцветную национальную повязку и английскую булавку. — Меня зовут господин Рааб. Чтоб ты у матери в животе застрял!.. — прибавил он, ибо г-н Рааб принадлежал к той породе людей, которые, боясь потерять авторитет, через каждые три слова поминают мать. — А если вздумаешь воровать консервы или кофейный концентрат, так вылетишь