Монограмма - Александр Иванченко

Настя любит мерцанье звезд, луну на ущербе, рябь воды, зыбь, поземку, отражение, облака — все, что как бы на границе этих двух миров, мнимого и настоящего. Часто спрашивает:

— Мама, кто нарисовал облака?

— Не знаю, ветер, наверное, — отвечает Лида.

— A-а… То-то я вижу, что они как будто вышли из моего сна.

Всякий сон Насти — предмет длительных утренних обсуждений — за завтраком, по дороге в садик. Сновидениями она интересуется, кажется, больше, чем жизнью. Любопытно, что всякий реальный предмет обретает для нее новую значимость, дополнительное измерение после того, как приснится. До сна она вещей не признает, не видит.

— Мамочка, дай я тебя получше поцелую, я тебя так опять люблю, я тебя сегодня опять видела во сне!

Лида удивляется, но замечает сама, что реальность, обжитая сновидением (в сновидении), становится уже другой реальностью.

№ 1–4. Надеждинск был небольшой, деревянный, почти одноэтажный городок, беспорядочно разбросанный вдоль реки Теплой. Металлургический завод был старый, еще дореволюционный, с растрескавшимися печами и трубами, но крепкими кирпичными стенами. Чем-то он занимался, этот заводик, военных, и разнорабочих дальше проходной не пускали. Марина с небольшой бригадой таких же, как она, высланных числилась в разнорабочих. В бригаде было человек двенадцать, женщины и мужчины.

Они встречали небольшой составчик из пяти или шести вагонов далеко за транспортной проходной, в отвалах, где ржавели на запасных путях старые вагоны, изложницы, колесные пары, громоздились горы шпал, откосы зарастали бурьяном. Работа была: выгружать из вагонов горячий шлак и заодно сжигать заводской мусор. Даже летом работали в валенках, глубоких чунях и суконных штанах. Чтоб не так жгло, оборачивались наглухо, до самых глаз, платками, дышали сквозь ватные респираторы — и скребли раскаленную, спекающуюся на глазах массу жестяными лопатами, поднимая облака пыли. Сорвав крючья люков, отскакивали от вагонов, крышки откидывались, и пылающие потоки шлака неслись под откос, увлекая за собой оброненную рукавицу, лопату, шапку. Потом лезли в вагоны и счищали остатки. Трудились молча, рта на такой работе не раскроешь. Истекая сажным потом, двигались как тени в черном горячем тумане и ревели. Мычали, замахивались друг на друга лопатами, выходили из пыльного облака подышать. Но долго стоять вагонам не давали, спешили отогнать состав назад. Бригадиром у них был расконвоированный зэк Галиулин. Платили ничего.

Воды в общежитии не было, но вахтерша тетя Маша грела им на всех небольшой бак и встречала их со смены с теплой водой. Так они все восемь человек и мылись одной водой в корыте по очереди, едва ополоснувшись из алюминиевого ковша. Поливала их в кухне тоже добрая тетя Марья. Потом сидели по комнатам, суша волосы, и пили чай с вкусными сайками, купленными на заводской проходной. Рабочих завода подкармливали.

Зимой было полегче, не так жарко, но жестокие зимние ветры поднимали пыльный смерч, и они почти вовсе не видели друг друга, глаз было не открыть. Стеклянные очки быстро мутнели от горячей пыли, работали почти вслепую. Худшим врагом был дождь: после него приходилось долго разбивать шлачные козлы ломами. И часто падали в горячую пыль от головокружения, тошноты, голода. Однажды одну из работниц, Веру Ципко, так и засыпало горячим шлаком: то ли упала, сбитая обрушившейся горой из люка, то ли просто потеряла сознание — ее, беременную на пятом месяце, часто бросало в обморок. Не заметили в туче пыли, как она исчезла. Хватились только в общежитии, когда пришли домой. Стали мыться, а ее нет (ее очередь была выносить воду). Почуяв недоброе, побежали, едва обсохнув, на пути и нашли ее, скатившуюся под откос, уже до костей испекшуюся, черную, как картошка. Огромные серые валенки еще шаяли на крохотных Вериных ножках, за голяшкой — оловянная, потекшая от жары ложка. В заводской столовой ложек не хватало, и они носили с собой свои.

Так и хоронили ее в мае в этих спекшихся с мясом валенках, в закрытом гробу. Родственников у Веры не оказалось, была она, как все они, высланная, и все обошлось без шума, хотя и потаскали их по кабинетам. Однако после этого случая женщин с этой работы убрали, а поставили на нее одних заключенных, привозимых в те годы сюда эшелонами. Баб же определили на пропитку шпал — работа тоже угрюмая, едкая, но, считалось, более женская и легкая.

Только стала привыкать к новой работе, вызывают ее повесткой в У., в НКВД. Девки ее уж перекрестили, уж на воле ее не числили, ночью слышала, как перешептывались, ее жалеючи. Все гадали, что бы это — или опять взялись за Веру Ципко? Оделась во что похуже, в рабочее, жалела в тюрьму нового, и поехала в соседний У. Сама не верила, что вернется. Одежду свою выходную, если что, наказывала подругам разобрать поровну. Уж они ее крестили, крестили. И крестом, и перстом, и снятым со стены вождем.

Барак НКВД, штукатуренный, приземистый, длинный, стоял разлапо на одной из центральных улиц У., обсаженный строго березами и елями. Сейчас на том месте двухэтажная белокирпичная школа с дудящим в гипсовый горн пионером перед фасадом.

В коридоре, перед глухо обтянутой дерматиновой дверью, Марина встретила перепуганную Оксану, свою старую подругу по шахте, ее тоже вызвали по повестке. Оксана была вся в пух разодета, в крепдешиновом, светящемся насквозь платье, носочках, танкеточках, платочек за ремешком часов. Пошептались. Марина рассказала о своих делах, Оксана о своих. Говорила, что живет со своим кузнецом неплохо, но его не любит, сейчас нашла себе нового ухажера, из офицеров, обещал увезти отсюда, только собралась на свидание, а тут повестка… Что будет?

Позвали сразу обеих. Молодой, затянутый в новенькие ремни оперуполномоченный спросил их, писали ли они в Москву.

— Писали, — прошелестели обе враз мертвыми губами.

Начальник оглядел их насмешливо и сказал:

— Да вы садитесь, барышни, вы пока не арестованы.

Помедлив еще и как следует насладившись их страхом, он наконец сказал им, что их просьба удовлетворена, что товарищ Крупская лично ходатайствовала и что они могут получить паспорта, вернее, только одна из них. Он опять выждал многозначительно, а затем достал из сейфа две заготовленные справки и протянул одну Марине.

— А вам, барышня, — обратился он к Оксане, — опять нельзя: вы ведь, кажется, вышли замуж за спецпереселенца?

Он только показал Оксане справку, дал расписаться — и тут же мелко порвал бумажку.

Оксана заплакала.

Вышли, сели тут же, под березой, на лавку. Оксана, зажав уши, положив локти на колени, все раскачивалась, причитала:

— Куда спешила? Куда, девка, спешила? И на кой он мне был, этот кузнец, да и не кузнец он вовсе, а скорняк, бедолага. Самоучкой выучился. Я его так жалела, жалела… Теперь бы вольная, как ты, вышла, домой поехала… Эх, Оксанка, куда гнала!

Марина не стала долго утешать подругу, а заторопилась домой, так ей хотелось поскорей остаться наедине со своим счастьем. Сердце прыгало аж до горла, чуть бегом не побежала на остановку, и Оксану забыла. Только свернула за угол, видит, тетка какая-то у ларька красными петухами на палках торгует. Забрала она у тетки весь пук — и ну с радости зубы ломать, счастье свое этими петухами заедать. Так все разом и перевела, сама не заметила. А радости — еще больше, ничуть не утишилось. Спохватилась, побежала назад к Оксане, та все на лавке, зажав уши, качается. Довела ее домой, успокоила, переночевала у них, утром домой отправилась. Приехала в общежитие, сияет, девки разочарованно:

— Верну-у-улась? — Было воскресенье. — А мы уж платья твои, девка, поделили, чулки с танкетками. Думали, не вернешься.

— Да бес с имя! — обрадовалась Марина. — Берите! Другие заработаю! Я теперь вольная! — И справку из-за пазухи — нате вам.

Девчата обступили ее, выхватили бумажку, жадно вчитываясь в чернильные буквы.

— А почему тебе одной, почему не нам? — роптали подруги, столпившись в коридоре. — Здесь какая-то ошибка!

— Да тише вы! Документ же! — в веселых сердцах прикрикнула на них Марина и отобрала справку. — Свою сперва получите, потом дергайте!

Всю бумажку облапошили, завидками захватали, затерхали. Насилу отняла у них бумагу и, любовно разгладив ее, обернув газеткой, заложила за коврик. Девки, хмурясь, разбрелись по комнатам, не глядя на нее. Только Дашутка Черемных с первого этажа и порадовалась вместе с ней, посидела на койке. Марина удивилась: казалось, ее радость — это их радость, она бы за них не пожалела, порадовалась. Даже немного расстроилась.

На следующий день сфотографировалась, через несколько дней получила трехмесячный паспорт, расчет, тут же собрала узелок — и на вокзал.

— Да куда ты? — удивилась Дашутка. — Поезд-то только завтра вечером.

— А, все быстрей, — тряхнула кудрями Марина. — Не могу больше тут с вами, сосланными!