Наплывы времени. История жизни - Артур Миллер

Первый фильм, который мне довелось увидеть, произвел неизгладимое впечатление и еще больше запутал представление о реальности. Однажды вечером на крыше нашего дома возник самодельный театр — несколько длинных скамеек, раскладные стулья, большая простыня. Я еще не ходил в школу и был так мал, что едва доставал отцу до кармана, из которого он, к моему вящему любопытству, извлек мелочь, чтобы расплатиться за вход. Воздух был напоен ароматами, и, так как я никогда не был на крыше ночью, это поразило меня. (Интересно, как они уговорили Микуша, чтобы он разрешил топтать свой драгоценный гудрон?) На простыню неожиданно упал свет, и там задвигались большие люди, которые, смеясь, бегали друг за другом и обливались водой. Промокшие, они обернулись к нам лицом и, выйдя за край простыни, исчезли. Потом какая-то женщина начала плакать и вдруг рассмеялась, когда в комнату вошел симпатичный мужчина.

Тут свет погас — все представление заняло не более десяти минут. Я спросил у отца, кто эти люди. Он, конечно, не знал. Я схватил его за руку и потащил вперед, в обход скамеек, навстречу немногочисленным зрителям, которые поднялись с мест. Мы подошли к простыне. Почему там было так подозрительно тихо? Не выпуская руки отца, я заглянул за занавеску, ожидая увидеть красочное продолжение яркой и странной жизни, комнату, где только что все происходило на моих глазах. Вместо этого я увидел торчавшие трубы и ночное небо с обычными звездами. «Куда подевались люди?» — снова спросил я отца. Он недоуменно покачал головой и тихо засмеялся. Я рассердился, но не оттого, что он ничего не знал, а потому, что отнесся несерьезно к тому, что меня занимало. Если бы на его месте оказалась мама, она бы обязательно придумала объяснение, тем самым хотя бы выказав уважение к моему вопросу.

Через три года я пережил новое потрясение, когда в «Шуберт-театр» на Ленокс-авеню увидел, как поднимается занавес. Сцена изображала палубу вздымавшегося и низвергавшегося в морскую пучину корабля, внутри которого вели диалог живые люди. По субботам я уже ходил днем в кино и смотрел короткие комедии с Чаплином, толстяком Арбаклом, многосерийные фильмы с Перл Уайт, где в финале всегда происходило что-нибудь ужасное: то ее голова оказывалась в дюйме от циркулярной пилы, то ее, связанную, бросали на рельсы под колеса летящего паровоза, то она в лодке балансировала у края водопада. Я еще застал великих ковбоев: Уильяма Харта, своим неподвижным вытянутым лицом со впалыми щеками напоминавшего собственную лошадь, а позже Уильяма Бойда и Тома Микса, всегда жизнерадостных и готовых прийти на помощь всем, кроме индейцев, конечно. Но в кино все было проще, чем в театре, — стоило понять, как оно устроено, и интерес пропадал, чего не скажешь, когда действие разворачивалось прямо перед тобой на сцене. Палуба корабля в «Шуберт-театр» вздымалась и опускалась, люди карабкались по лестнице вверх и исчезали в люке — откуда они берутся и куда пропадают? Ну конечно, приходят прямо со 115-й улицы в Гарлеме и уходят туда же — в этом была особая прелесть.

Так я узнал, что существуют две разные реальности, но та, что на сцене, казалась правдоподобнее. Там разворачивалась мелодрама; меня обуяло беспокойство, когда на корабле появился людоед, который хотел взорвать бомбу. Все рыскали по палубе в поисках этого щуплого темнокожего существа в травяной юбке с двумя вплетенными в волосы костями, а он появлялся своей мягкой, вкрадчивой походкой всякий раз, стоило белым уйти. Его искали за мачтами, в ящиках, залезали на якорные веретена, а публика видела, что он сидит в бочке, куда только что спрыгнул, успев задвинуть крышку. Зал неистовствовал: «Он в бочке!» — но на корабле никто не слышал. Вот досада! Бомба вот-вот взорвется, и я, вцепившись в мамину руку, с тревогой оглянулся: убедиться, что все это невсамделишное. Каннибала в конце пьесы поймали, и мы, спасенные, с облегчением вышли с мамой на залитую солнцем Ленокс-авеню.

В роли злодеев на сцене выступали не только негры, но и азиаты. Время от времени пресса Херста раздувала кампанию против «желтой угрозы». В доказательство, что китайцы кровожадны, коварны и, как стало ясно из одного назидательного водевиля о наркотиках, падки до белых женщин, репортеры ссылались на «войны» между тонгами в китайском квартале. Передовицы пестрели огромными заголовками: «Тонги воюют». Тут же были рисунки, где китайцы рубили друг другу головы и победно вздымали их за косицы вверх. Одно было непонятно, зачем люди вообще ходят в китайский квартал? Я приставал к родителям с расспросами, но они предпочитали отмалчиваться, сами едва ли понимая, что речь шла о борьбе родственных кланов. В китайском квартале, как и по всей Америке, существовали группировки враждующих между собой рэкетиров, что крайне меня бы воодушевило, узнай я об этом.

Большой популярностью пользовались дневные шоу по субботам. Сначала шли акробатические номера, которые исполнялись целыми семьями: китайцы вращали тарелки или перебрасывали по воздуху детей. Все это, однако, приедалось, особенно когда смотришь больше двадцати раз. Вторым номером было выступление колоратурного сопрано в сопровождении рояля, нечто вроде похода к зубному врачу. Как только на сцену выкатывали инструмент, в зале поднимался детский ропот, малыши начинали тузить друг друга и ползать между креслами. Исполнялась, как правило, «Последняя роза лета», причем певицы, как на подбор, были с высоким бюстом и привычкой манерно складывать руки на большом животе. Я постепенно стал воспринимать это по-пуритански, как своего рода наказание во искупление двухчасового, ничем иным не омрачаемого удовольствия.

В шоу принимали участие юмористы и певцы Эдди Кантор, Джордж Бернс, Эл Джолсон, Джордж Джессел, негритянские чечеточники Бак, Балз и Билл Робинсон по прозвищу Куплетист, конферансье вроде Клейтона, Джексона или Дюранта, которых мой отец просто-таки обожал. Он был знатоком и так часто посещал их представления во время поездок, что мог рассказать обо всех новшествах. Отец хорошо свистел и порой неделями, расхаживая по дому, насвистывал какой-нибудь полюбившийся мотив. Высшей похвалой у него было: «Ну отхватил, я те скажу», в противном случае он говорил: «Суховато». Его суждения отличались точностью, а диапазон был весьма широк. Трудно было предположить, что отец может высидеть час на Шекспире, но однажды, когда мои пьесы уже шли, выяснилось, что он все-таки видел шекспировский спектакль в еврейском театре на Среднем Западе. Названия отец не помнил, знал только, что в заглавной роли выступал великий Джекоб Эдлер.

«Он, кажется, короля играл. Знаешь, это какая-то очень давняя история. У него было три или четыре дочки, нет, кажется, все-таки три, а может, четыре. Он роздал им все деньги и решил, что та, которая его больше всех любит, его не любит. Ну и сходит с ума, просит расстегнуть пуговицу, срывает с себя все и так и стоит под дождем — такая вот была история. Но этот Эдлер, ну отхватил, я те скажу, вот был актер. Я на него, наверное, больше сорока раз ходил, пока он несколько лет с этим спектаклем ездил. Приду обычно заранее в театр и спрашиваю, когда у них последняя сцена, потому что лучше, чем когда он стоит под дождем, ничего не было. Он так рыдал, что на него смотреть было больно».

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});