Внутренний порок - Томас Пинчон

— Хоть не «Мод-взвод»-ные, — проворчал Док.

— Что, — Фриц невинно. — Моя любимая передача.

— Больше похоже на про-легавый контроль сознания. Стучите на друзей, детки, Капитан даст вам сосачку.

— Слушай, я сам из Темекулы, а это Края Чокнутого Кота — там всегда болеешь за Игнаца, а не за Инспекту Щена.

Какое-то время они занимались набивкой ртов, забывая, заказывали что-то ещё или нет, снова вызывали Магду, потом забывали, зачем.

— Потому что частные сыскари обречены, — Док, продолжая прежнюю мысль, — это много лет уже заметно, в кино, по телику. Раньше вот были все эти великие сыщики — Филип Марлоу, Сэм Спейд, штемп штемпованный Джонни Стаккато, всегда умнее и профессиональнее легавых, вечно они распутывают преступление, а лягаши ходят не по тому следу и путаются под ногами.

— Являются в конце браслеты защёлкнуть.

— Ну, а сегодня только легавых везде и видно, ящик переполнен блядскими полицейскими передачами, они просто обычные парни, стараются лишь свою работу делать, публика, грозят чьей-нибудь свободе не больше папаши в комедии. Ну да. Зрительская аудитория так счастлива от легавых, что буквально просится на нары. Прощай, Джонни Стаккато, добро пожаловать, Стив Макгэрретт, и не забудь при этом вышибить мне дверь, пожалуйста. А тем временем тут, в реальном мире, почти всем нам, частным топтунам, даже на квартиру не хватает.

— Так чего не уйдёшь из бизнеса? Поселился бы на лодке в дельте Сакраменто — кури, пей, рыбачь, ебись, знаешь, чем там ещё старьё занимается.

— Не забудь ещё ссаться и ныть.

* * *

Рассвет на подходе, бары только закрылись или закрывались, перед «Уэволнами» все либо сидели за столиками на тротуаре и дрыхли головами на «Здоровых Вафлях» или в мисках с вегетарианским чили, либо тошнили на проезжей части, отчего поток мелких мотоциклов шёл юзом по блевотине и прочему. В Гордите стоял конец зимы, хотя погоды были далеко не обычны. Народ роптал в том смысле, что прошлым летом на пляжах лета не было до августа, а теперь вот, похоже, зимы не будет до весны. Санта-аны выдували весь смог из центра Л.А. — в воронку между Голливудскими холмами и Пуэнте, на запад через Гордита-Бич и в море, и так продолжалось вроде уже не первую неделю. Береговые ветра так сильны, что прибою не на руку, но сёрферы всё равно, как ни странно, вставали ни свет ни заря поглядеть на эту рассветную дичь — она выглядела зримым аналогом тому, что каждый чувствовал шкурой: пустынные ветра, жара, неумолимость, да ещё и выхлоп миллионов автомотосредств мешался с микроскопическим мохавским песком и преломлял свет к кровавому концу спектра, всё было тускло, зловеще и библейски, словно небеса предупреждали: моряк, берегись. Акцизные марки штата на пробках бутылок текилы в лавках отклеивались, вот как сух был воздух. Теперь виннолавочники могли заливать в эти бутылки что угодно. В аэропорту реактивные самолёты взлетали не в ту сторону, вой двигателей не раскатывался по небу, где полагается, поэтому сны у всех вставали дыбом, если люди вообще могли уснуть. В небольшие многоквартирные комплексы ветер, сужаясь до свиста, проникал через лестничные колодцы, по пандусам и мосткам, а пальмовая листва снаружи трещала с влажным хлюпом, поэтому внутри, в затемнённых комнатах, в свете жалюзи казалось, что хлещет ливень, ветер ярился в бетонной геометрии, пальмы бились друг о друга тропическим потопом, так и тянет распахнуть дверь и выглянуть, а там, само собой, та же самая жаркая безоблачная глубь дня, ни дождинки, куда ни глянь.

Последние недели Св. Сбренд из Лондейла, для коего Иисус Христос был не только личным спасителем, но и консультантом по сёрфингу, и чья доска была старой школы, чуть меньше десяти футов, из красного дерева с перламутровым инкрустированным крестом сверху и двумя неистово розовыми пластмассовыми плавниками снизу, катался на приятеле с моторкой из стекловолокна далеко Наружу, где прибой, клялся он, такой, что узловатее наката и не бывает, волны больше, чем в Уаймиа, больше, чем на Бродяге дальше по берегу к бухте Полумесяца или на Тодос-Сантос в Бахе. Стюардии транстихоокеанских рейсов, заходящих на посадку в «ЛАКС», сообщали, что видели его внизу — он седлал волны там, где никаких волн быть не должно, фигурка в мешковатых белых плавках, белей того, как вообще-то они выглядели бы на преобладающем свету… По вечерам, с закатом за спиной он вновь восходил к мирскому оттягу раздолбайского Гордита-Бич, брал себе пиво и безмолвно тусовался, лишь улыбаясь людям, если без этого никак, ждал возвращения первого света.

А в его домовухе на берегу висела бархатная картина — Иисус, правая нога балбесски впереди, на грубо сработанной доске с балансирами, призванной обозначать распятие, на волнах прибоя, который редко увидишь на Галилейском море, хотя это едва ли бросало вызов вере Сбренда. Что ещё может означать это «хождение по водам», как не сёрфинг на библейском жаргоне? Как-то раз в Австралии местный сёрфер с огромнейшей банкой пива в руке, Сбренд таких раньше и не видал, даже продал ему обломок Истинной Доски.

Как обычно у ранних посетителей «Уэволн», мнения касаемо того, где именно, если где-то, ловил волну Святой, расходились. Кто-то стоял за причуды географии — не обозначенную в лоции подводную гору или внешний риф, — кто-то — за чудное погодное явление из тех, что раз в жизни, а то и, типа, извержение вулкана, или приливную волну где-то далеко, на севере Тихого, чьи накаты, достигнув со временем Святого, приобрели бы удобную узловатость.

Док, тоже поднявшись спозаранку, сидел, пил «уэволновый» кофе, в который, ходили слухи, подмешивали перемолотый белый-два-креста, и слушал всё более беспорядочный базар, главным образом — наблюдал за Святым, дожидавшимся своего утреннего извозчика к прибою. В прошлом Док знавал сёрфера-другого, что открывали и осёдлывали иные прибои, вдали от берега, на которые ни у кого другого не бывало оборудования под ногой либо в душе, — всякий рассвет они отправлялись туда одни, часто — по многу лет, тенями, наброшенными на воду, и там скользили, несфотанные и незафиксированные, минут по пять кряду, а то и дольше, сквозь кипящие тоннели солнечной синезелени — истинного и нестерпимого цвета дня. Док замечал: немного погодя эта публика оказывалась уже не вполне там, где её рассчитывали обнаружить друзья. Давние кредиты в пивбарах под пальмовыми листьями приходилось прощать, прибрежные милашки оставались угрюмо пялиться на горизонты и в конечном итоге сходиться с гражданскими из-за бермы, страховыми оценщиками, вице-директорами, охранниками и тому подобным, несмотря даже на то, что плата за брошенные квадраты сёрферов по-прежнему откуда-то поступала, и в окнах всё время возникали таинственные огни, много позже того, как на ночь закрывались притоны, а люди, полагавшие, что на самом деле видели этих отсутствующих сёрферов, впоследствии признавали, что им, наверное, всё-таки взглюкнулось.

Док прикидывал, что Святой — как раз из таких вот ушедших вперёд духов. Догадка его заключалась в том, что Сбренд седлал эти шизанутые волны, которые отыскивал, не столько из безумия или тяги к мученичеству, сколько в по-истине каменном безразличье, в глубоком фокусе религиозного экстаза, как тот, в кого ткнул пальцем Господь: мол, тебя смоет во искупление всех нас. И что настанет день, когда Сбренд, подобно прочим, окажется где-то ещё, пропадёт даже из ЗВИСТа, Земного Вентера Идеального Сёрферского Трёпа, и те же люди, что и сейчас, будут сидеть в «Уэволнах» и спорить, где он может быть.

Немного погодя явился приятель Сбренда с моторкой, и под антимоторочный ропот парочка отвалила вниз по склону.

— Ну, совсем спятил, — подытожил Флако-Гад.

— Мне кажется, они просто выходят в море, пьют пиво там, спят, а когда стемнеет — возвращаются, — высказался Зигзаг Дуон, который в прошлом году перешёл на доску покороче и волны помилостивее.

Энсенадский Дылда рассудительно покачал головой.

— Про тот прибой слишком много историй ходит. То он есть, то его нет. Словно его что-то под низом охраняет. Сёрферы в старину его называли Комингсом Смерти. Там тебя не просто смывает — тебя хватает, чаще — сзади, в аккурат когда плывёшь к тихой, как ты думаешь, воде или считываешь какую-нибудь очевидно смертельную срань совершенно неправильно, — и затягивает так глубоко, что нипочём не успеешь выплыть воздуху глотнуть, и как только тобой начинают закусывать навсегда, ты слышишь, как по небу эхом раскатывается космический безумный хохот, «Сёрфарей».

Все в «Уэволнах», включая Святого, более-менее в унисон заквохтали:

— Уу-ху-ху-ху-ху-ху — Смыло! — а Зигзаг и Флако заспорили о двух разных синглах «Смыло» и у какой фирмы, «Точки» или «Декки», хохот наличествует, а у какой нет.

Сортилеж, до сих пор молчавшая — грызла хвостик косички и переводила загадочные свои фары с одного теоретика на другого, — наконец открыла рот.