Чаша Грааля. Софиология страдания - Отец Сергий (Булгаков)

Твои предаю дух Мой».

Умирание не содержит откровения о смерти самой, оно даётся только её вкушением, и тем самым безвозвратно этот мир оставившим. За гранью смерти следует откровение загробной жизни как начала нового бытия, о нём не говорит нам посюсторонний человеческий опыт. Умирание само по себе не знает откровения и о загробной жизни и о воскресении. Оно есть ночь дня, сам первородный грех. Можно забывать о смерти, отворачиваясь от неё, и, конечно, не следует наполнять жизнь одним лишь предчувствием смерти. Однако и забвением о ней нельзя уйти от него – оно приходит рано или поздно ко всякому человеку, и это есть вопрос только времени.

Однако если в самом умирании остаётся недоступен нам опыт смерти в её реальности и полноте, то всё же является возможным предварение такого опыта.

Оно не связано даже с последовательностью времени между умиранием и смертью. Странным образом мне дано было испытать именно это предварение смерти, примерно за 15 лет до последней болезни. После смертоносных мук умирания тогда казалось мне, что я перешагнул уже порог смерти, с её светом, радостью, законченностью, исходом и освобождением от умирания. Тогда всё стало иначе: вместо тьмы – свет, вместо богооставленности – богоявление. Я не могу об этом рассказать иначе, как только воспроизведя мою запись, сделанную тогда, непосредственно после болезни, когда это позволили силы.

МОЯ БОЛЕЗНЬ (ЯНВАРЬ 1926)[68]

Я не перенёс в жизни никогда серьёзной болезни. И часто, особенно последнее время, я испытывал смущение, что все кругом болеют, я же всегда здоров, особенно когда мне иногда указывали это со стороны. И это становилось особенно трудно потому, что на меня всё тяжелее ложилась туча моих грехов. Я чувствовал гнев Божий и спасающую любовь Его, и невольно чего-то ждал, зная, что Бог поругаем не бывает. Я жил, чувствуя над собою руку Божию.

Я заболел в день преп. Серафима[69], и первые два дня оставался на ногах и чувствовал себя легко. Но с третьего дня поднялась температура[70], и я почувствовал, что я вступил в тяжёлую и опасную болезнь. Изо дня в день поднималась температура. Страдания были очень велики, особенно ввиду того, что я не спал ночью, и сознание моё, как мне, по крайней мере, казалось, не затемнялось ни на минуту. Время стало. Я не знаю, месяц или год продолжалось моё горение. Во всяком случае, того, что в нём совершалось, нельзя измерить временем, тем более столь кратким. Я жил с такой интенсивностью и напряжённостью, всеми силами своей грешной и кающейся души, что минуты вмещали просветы в вечность, был Бог, и я перед Ним со своим грехом. Вообще утратилось сознание ограниченного места в пространстве и времени, осталась только временность и пространственность. Я совершенно терял сознание того, что моё тело, чувствилище моё, помещается на кровати, потому что оно для меня расплывалось в другие комнаты и вообще в пространство, и я с трудом находил малую часть себя в непосредственном своём обладании. Также расплывалось и единство моего я, потому что я ощущал себя как некое мы, множество, и в него с трудом входило какой-то смутной точкой моё собственное я. Время для меня вообще наступало только в просветах, когда со мной что-нибудь делали, особенно операции с уриной, которая остановилась, и они мне были очень мучительны.

Словом, моё я расплавилось в жару и сделалось жидким и плавким. Но моё духовное я достигало всё большей остроты и сознательности. Оно было неумытным судьёй моей жизни. Я был в страхе и трепете. То было как бы хождение по мытарствам, в котором вскрывались жгучие раны моей души. Но Господь помиловал меня тогда и оградил от демонских видений.

Но состояние жара вместе с духовными мучениями создавало огненную пещь. Я теперь только понял, почему это Церковь так возлюбила образ огненной пещи и пещного горения, и что она говорит об этом образе. Ибо я горел в ней, но я спасался как бы из огня. В этой огненной пещи появлялась некая прохлада. Ангел-хранитель, который спускался в пещь к отрокам[71], он и ко мне приближался и прохлаждал пламенеющее тело и спасал. Нельзя этого выразить словами, но отныне я знаю, как можно сгорать в огненной пещи, не сгорая.

В первое время болезнь моя – долго ли, коротко ли, я не знаю – была этой огненной пещью…

И вдруг – после этого горения – прохлада и утешение проникли в огненную пещь моего сердца. Как поведать это чудо милости Божией, чудо прощения? Но я ощутил его всем своим существом, его безмерную радость и лёгкость. Ангел-хранитель, бывший со мной неотлучно, вложил мне это в сердце. Я вдруг почувствовал, что ничто не отделяет меня от Господа, ибо я искуплён Господом… Даже во время исповеди я чувствовал, что уже имею прощение. Было чувство: грехи мои сгорели, их нет.

Но эта тайна прощения была явлена мне лишь в связи с тайной смерти, ибо одновременно я почувствовал, что жизнь моя окончилась и я умираю. Но где же он, страх смерти? Его нет, есть только радость смерти, радость о Господе. Небесная, невыразимая на человеческом языке радость исполнила всё моё существо.

Это было так. В субботу 10-го (весь этот перелом совершился в субботу 10-го – воскресенье 11-го, когда Церковь молилась о моём выздоровлении) я почувствовал себя вконец обессиленным болезнью – и ужаснулся мысли о смерти. Этот ужас был более всего связан с мучительной заботой об оставляемой семье, её жизни после меня и без меня. Сердце моё исполнилось малодушия и маловерия. Но в это время мне была послана поддержка, одно только дружеское слово, что всё в воле Божией и не нужно о них беспокоиться. Мне прямо в сердце вошло это слово, и я с радостью почувствовал, что Бог, меня милующий и спасающий, спасёт и помилует и их, что я должен предать их Богу. И когда это предание совершилось в сердце моём, я почувствовал неведомую радость, покой и свободу «ныне отпущаеши»[72].

И в этот же миг почувствовал, как семья моя, всё время неразрывно связанная любовью и заботой в сердце моём, вместе со всеми моими любимыми, от меня отделилась, куда-то отошла, я умер и оказался за гранью этого мира. Во мне всё светилось особенной радостью. Явилось сознание, что живы и близки одинаково все, и живые и умершие. Я всех духовно чувствовал с собою, а вместе с