Чаша Грааля. Софиология страдания - Отец Сергий (Булгаков)

единение в любви соединяет и в смертной скорби со-умирания.

Даже и по человечеству, умирание сына и скорбь отца, теряющего сына, не есть ли вместе с тем и скорбь брата или дочери, и не только об умершем, но и о том, кто его теряет, и притом скорбь взаимная, двойственная. Потому и образ Святой Троицы в этой скорби, хотя и сохраняет свою тройственность, но как бы в затмившемся светиле. Это не есть разъединение, но единение в умирании для каждой ипостаси по-своему, в отдельности и для всех в совокупности.

Не может быть онтологического отъединения Отца и Духа Святого от Сына, хотя и оставленного Богом, но совершается в полной мере это «икономическое» оставление, настолько, что Сын взывает уже не к Отцу (что было ещё в Гефсимании – Мф. 26:39, 42), но псаломски и к Богу: Боже мой! Боже мой! для чего Ты оставил Меня? (Пс. 21:2). И ещё далее продолжается псалом: Далеки от спасения моего слова вопля моего. Боже мой! я вопию днем, – и Ты не внемлешь мне, ночью, – и нет мне успокоения (Пс. 21:2–3; Мф. 27:46; Мк. 15:34). Через это оставление и происходит умирание Сына, которое заканчивается «совершишася», возвращением к Отцу в Духе Святом: Отче! в руки Твои предаю дух Мой (Лк. 23:46), Крестная Смерть.

Здесь же говорится именно об умирании, в котором проявляется сила смерти, смертность. И умирание Богочеловека для Него Самого и есть богооставленность. Если скорбь co-умирания состоит в оставлении Сына, в разлучении с Сыновней ипостасью, то само умирание заключается не только в скорби, но и в силе этого оставления: «един сый Святыя Троицы» остаётся один и одинок в нём. Это страшное одиночество для Того, кто говорит о Себе: Пославший Меня есть со Мною; Отец не оставил Меня одного (Ин. 8:29), и Отец во Мне и Я в Нем (Ин. 10:38), ныне свидетельствует Сам, что Он оставлен Отцом, и это и есть наступление смерти, само умирание.

[Умирание Бога]

Что же значит оставление Богом Богочеловека, который есть и Бог по Божеству Своему, как может оно совершиться? Или прекратилось соединение естеств, и оставленный не есть уже Богочеловек, а только человек, так что как бы не удалось Боговоплощение, окончившись разъединением естеств. Но эта мысль, и сама по себе кощунственно-нелепая, ниспровергается свидетельством Откровения о воскресшем и прославленном Боге.

Что же значит тогда смертоносная оставленность для Самого Богочеловека? Или она означает если не разделение, то столь предельную меру кенозиса Божества во Христе, такое Его умаление, за которым наступает уже и самоё разделение естеств? И однако оно ни в какой мере не наступает и к тому даже не приближается. Но Божество кенотически низводит себя в потенции, как бы себя упраздняет. Как это может быть? Силою спасительной любви Отца и Духа, которая вполне разделяется с Сыном, согласно велению троической любви.

Сын Сам Себя кенотически опустошает, «Себя умаляет». Будучи Богочеловеком, Он Себя являет лишь как человек. И тем самым Он обнажает Себя смерти, ей становится доступен, восприемлет смертность. Но спрашивается, возможна ли такая мера кенозиса, которая не есть уже «разделение естеств»? Возможна ли такая победа смерти, за которой нет уже воскресающей жизни и наступает тление? Нет, невозможна, ибо сказано: не оставишь души Моей в аде и не дашь святому Твоему увидеть тление (Деян. 2:27; Пс. 15:10).

Кенозис есть лишь состояние, которое может быть усвояемо Божественным бытием – временно и преходяще, как путь к Воскресению, но не само смертное бытие, в которое преизменилось бы бытие Божественное. В глубине кенозиса как бы обессиливается божество, но лишь до его прекращения, когда оно преодолевается. Такова имманентная диалектика кенозиса в богочеловечестве. Кенотически оно доступно умиранию, но Смерть Богочеловека может быть только победой над смертью: «смертию смерть поправ». И однако, если смерть невозможна для Богочеловека, то Он делается кенотически доступен умиранию. Тем не менее это умирание, не будучи подлинной смертью истления, является тем её состоянием, в котором Господь почивает во гробе. Богочеловек изживает смерть, её вкушая, хотя и не отдаваясь её силе по Своему Божеству и по обоженному человечеству. Его Богочеловечество вступает в полноту силы и славы именно через умирание.

[Добровольность умирания]

Кенотический характер умирания Христова выражается в том, что, будучи исполнением воли Отца, чрез удаление Святого Духа, оно в то же время остаётся его вольным приятием. Когда приходит Иуда со множеством народа с мечами и кольями от первосвященников и старейшин народных, Господь говорит отсёкшему ухо раба первосвященника: Или думаешь, что Я не могу теперь умолить Отца Моего, и Он представит мне более, нежели двенадцать легионов ангелов? Как же сбудутся Писания, что так должно быть? (Мф. 26:53–54).

Это таинственное допущение как бы возможности того, что Страсть Христова могла бы и не совершиться силою Его молитвы Отцу о том, и веление Отца о принятии чаши всё-таки не было насилием над Сыном, но является вольным её приятием: Не как Я хочу, но как Ты. …да будет воля Твоя (Мф. 26:39, 42). И лишь вслед за сим приятием начинаются страдания Христовы: поношение, заплевание, заушение, истощание (вплоть до крестного «жажду» – Ин. 19:28). Воля Отца и Сына встречается и отожествляется в Духе Святом: «совершишася» (Ин. 19:30). Богооставленность преодолевается.

Кенозис смертный должен быть понят не только в применении к ипостаси, но и к природе Христовой, в неслитном и нераздельном соединении Божеского и человеческого естества, Софии Божественной и тварной. В богооставленности Христа София Божественная становится как бы бездейственна в Нём, остаётся в полной силе лишь человеческое естество, София тварная, притом в состоянии страдания и смертной немощи. Это софийный кенозис, непосредственно являющийся как бы разделением естеств с утратой Божества в человечестве, есть путь к полнейшему их соединению в Воскресении: человечество, София тварная, должна была раскрыться до глубины не только в положительной силе своей, которая ей присуща, как образу Софии Божественной, но и в Адамовом естестве, ослабленном падением, приобщившемся смертности. Но в соединении с Софией Божественной она приобщается этого Божественного естества, и в этом соединении достигается предельная глубина кенозиса, до дна раскрывается глубина человеческой немощи, через вольное приятие Христом человеческого падения для его восстановления и спасения.

[Христос умирает с каждым человеком]

Однако этот кенотический характер смерти Христовой не делает её более лёгкой и, так сказать, призрачной. Здесь нет места докетизму. Именно кенотическая её противоестественность делает её смертью смертей, самой смертностью (ср. «Агнец Божий»), универсальной смертью всего человечества. Различие здесь остаётся в том, что