Олигарх с Большой Медведицы - Татьяна Устинова

Так они лежали и молчали, а потом молчать стало совсем невозможно.

Лизе было очень неудобно, и ногу ей он придавил, но она знала, что, как только скажет ему про ногу, все сразу же и закончится.

А разве еще нет? Разве еще не закончилось?

Белоключевскому хотелось сказать ей что-нибудь очень простое и понятное, что-то очень личное и совершенно очевидное, вроде «Я тебя люблю», но он не знал, как говорятся такие слова.

Считается, что произносить их нужно со знанием дела, со всей ответственностью и определенностью, а ему хотелось сказать просто так – потому, что это правда, такая же простая и незамысловатая, как, например, то, что снег белый, а трава зеленая.

Он поглаживал ее спину, потому что Лиза лежала почти на нем, дышала куда-то пониже шеи, и там, куда она дышала, было щекотно и влажно.

Заговорили они одновременно, разумеется. Начали и остановились.

– Дим…

– Лиза…

Она подняла голову и уставилась на него. Короткие волосы торчат в разные стороны, губы распухли, в глазах настороженный блеск. Он поднял руку – медленно и с усилием – и пригладил ей волосы.

Она моментально забеспокоилась:

– Я растрепанная, да?

Белоключевский кивнул, как мог, и еще погладил. Ему нравилось ее гладить.

– Я сейчас встану и причешусь.

– Я тебе встану! – сказал он с некоторой угрозой и уложил ее голову на прежнее место, которому стало холодно, когда она перестала в него дышать. – Только попробуй!

И когда он произнес эти слова, которые словно признавали за ним право так говорить, которые в одну секунду сделали ее частью его жизни, все стало хорошо.

Все стало просто отлично. Замечательно. Легко.

– Я так о тебе мечтала, – призналась Лиза и покрутила носом, пристраиваясь поудобнее.

– Да ну? – удивился Белоключевский.

– С тех пор, как ты сказал: возвращайтесь в дом, я все улажу.

– А помнишь, – спросил он и зевнул, – как ты хотела вызвать милицию, когда я в первый раз поставил машину в гараж?

– Помню. Я потом еще Игорю звонила, а он…

– Боюсь, что я ничего не хочу слышать про Игоря, – перебил Белоключевский.

– Ерунда какая, – пробормотала Лиза, очень польщенная. Раз не хочет про Игоря, значит, ему не все равно, правильно? Было б ему все равно, плевать бы он хотел на Игоря! – А еще ты мне сказал, чтобы я заткнулась, помнишь?

Он не помнил, но подтвердил, что, конечно, помнит. Ему вдруг очень понравилось, что у них есть какие-то общие воспоминания. Пусть очень коротенькие, пусть совсем недавние, но все живые и их собственные.

У него никогда не было таких воспоминаний – на двоих. Он помнил какие-то вещи, важные и нужные для него одного, и только для него. Иногда в этих, его собственных, воспоминаниях присутствовали другие люди, например, жена или Марина, которая была после жены… Нет, до. До жены. Нет, кажется, все-таки после. Но все они принадлежали ему одному, а эти, новые, принадлежали им с Лизой – обоим.

А помнишь, как мы с тобой в первый раз?.. Сколько лет назад это было? Девятнадцать? Двадцать?.. Помнишь, ты никак не могла расстаться со своими носками? Почему-то они мокрые были, только я забыл почему. А я думал, что тебя побью, когда ты стала отказываться – довела мужика до белой горячки, а потом начала скулить, что не можешь! Ничего я не скулила! Скулила, скулила, еще как!.. Неужели забыла? Про аппендицит, помнишь, чушь несла? И еще про что-то… А как ты с дивана чуть не упал, а как мы в коридоре целовались? Я тогда на дачу первый раз пришла, снег лежал, да, Дима? Зима была, точно? Точно зима. Стрельба какая-то была, помнишь? А я так тебя хотел, я думал, что до дивана этого не доживу, ей-богу. А потом родился Дима-маленький, и я опоздал, помнишь? Я приехал, а ты так орала, что я думал: все, конец. Ничего ты не думал, ты там чуть в обморок не упал, в этом род блоке! Да ладно, никуда я не упал. А помнишь, как ты его держал и все боялся что-нибудь ему сломать?..

Неизвестно, чьи это были воспоминания – его или ее, потому что оба не произнесли ни слова и вспоминали почему-то будущее, их общее светлое и легкое будущее.

Как будто горизонт приоткрылся и позволил им его рассмотреть. Там все было хорошо, так хорошо, как только возможно.

Там были Елисейские Поля в каштановом цвету, и набережная Сены в жемчужно-сером камне, и круглолицый мальчишка на роликовых коньках впереди.

И ветер треплет белый тент французской кофейни, и пахнет бисквитами и табаком, и смешная собака семенит на красном поводке, и кто-то целуется за столиком, и они, проходя мимо, тоже начинают целоваться, потому что это такое счастье, что они друг у друга есть, и у них обоих есть Сена, серый камень набережной, собака на поводке и круглолицый мальчишка!

И они будут друг у друга всегда, ведь им так повезло – они все-таки встретились сто лет назад и больше никогда не расстанутся.

А может, никакие не Поля и не Сена, а подмосковный лесок с ромашками и иван-да-марьей, и пахнет лугом и разогретой землей от близкого поля, и они лежат на одеяле, сцепившись ленивыми пальцами, и она чуть-чуть гладит его ладонь – просто так. Он знает, что она любит его руки и ей нравится гладить его ладонь, внутри, по кругу. Березы шумят высоко-высоко, в выцветшем летнем небе, и муравей ползет по джинсовому колену, но пошевелиться и стряхнуть его лень, кроме того, придется тогда расцепить ленивые пальцы, а это никак невозможно. И дышится легко, и жизнь бесконечна, и любовь бесконечна, и дети играют за елкой, и желтый мяч взлетает до самого неба, и в корзине целый термос крепкого чая и теплые булки, завернутые в льняную салфетку, и о них вкусно и приятно думать. А потом веселый мяч падает ему на живот, и он охает от неожиданности, а она смеется, закрываясь ладошкой от солнца, и дети тоже валятся ему на живот, визжат и хохочут, когда он начинает их щекотать и грозиться, что сейчас же отдаст их на съедение медведям.

И все это и есть жизнь. Собственно, только это и есть жизнь.

Вот какие это были воспоминания.

Кажется, вместе с общим кровообращением они на некоторое время получили еще и общее «мыслеобращение», потому что думали одинаково и об одном и том же. И очень скоро выяснилось, что все-таки ни о чем не думают, и она целует его быстрыми и частыми поцелуями, и на этот раз он закрывает глаза, потому что у него нет сил на нее смотреть и как-то выносить все это.

– Что мне делать? – спросила Лиза Арсеньева, когда на какое-то время наступили некоторое насыщение и покой. – Ну что мне теперь делать?!

– А мне?

– Я не знаю, – призналась она. – Понятия не имею.

– И я не имею.

– Я никому не доверяю.

– Ты уже говорила.

Она села на скользком кожаном диване так, чтобы его видеть – всего целиком. Раньше ей никогда не приходило в голову рассматривать голых мужчин, а теперь захотелось.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});