Искушение Дэвида Армитажа - Дуглас Кеннеди

— Прощаю, — сказала она. — И мне нужно возвращаться на совещание. Поговорим позже.

И она опять отключилась.

Какой же я идиот. Вы со Стю теперь не разлей вода. Блестящее замечание… Теперь придется поползать на брюхе вне расписания, чтобы поправить ей настроение.

Я позвонил Мэг. Спросил, нельзя ли послать букет цветов в Лос-Анджелес. Без проблем, ответила она. И не нужно диктовать ей номер моей кредитной карты.

— Мы будем счастливы устроить это для вас. У вас есть какие-либо предпочтения в выборе цветов? И что написать на карточке?

Мне требовалось что-то примиряющее, ласковое, но без излишнего подхалимажа, поэтому я остановился на следующем: «Ты — лучшее, что произошло со мной в моей жизни. Я тебя люблю».

Мэг уверила, что цветы будут доставлены в офис Салли в течение часа. Точно, через полтора часа я получил электронное послание от мисс Бирмингем:

«Вот это я называю стильным извинением. Я тоже тебя люблю. Но не заводись по пустякам, ладно? Салли».

Я попытался последовать ее совету. Позвонил Гэри и заказал прогулку на яхте вокруг скопления коралловых островков. Яхту Флека загрузили аквалангами — на случай, если мне вздумается понырять. Помощник шеф-повара побеспокоился о ланче. Между мачтами был привязан гамак, в котором я потом час продремал. Когда я проснулся, мне предложили капучино (предложение было немедленно принято), а также передали распечатку электронного письма от Чака, властелина фильмов.

«Привет, мистер Армитаж!

Надеюсь, вы ничего не планировали на сегодняшний вечер. Утром мне позвонил мистер Флек, он хочет, чтобы я показал вам особый фильм. Не могли бы вы дать мне знать, какое время вас устроит, чтобы успеть поджарить попкорн».

Когда я сказал стюарду, что хочу поговорить с мистером Чаком лично, он передал мне телефон, связывающий яхту с берегом.

— Что за фильм? — спросил я его.

— Простите, мистер Армитаж, но это сюрприз. Так распорядился мистер Флек.

Итак, я появился в кинозале ровно в девять часов вечера. Опустился в мягкое кожаное кресло, небрежно пристроив между ног хрустальную вазу с попкорном. Свет погас. Зазвучала роскошная фонограмма оркестрового исполнения «Этих глупостей» времен сороковых годов, затем пошла заставка на итальянском. Я понял, что сейчас увижу фильм Пьера Паоло Пазолини «Сало — 120 дней Содома».

Разумеется, я слышал о нем. Это была послевоенная переработка безумного романа маркиза де Сада. Но я его никогда не видел. Потому что после первого показа, который состоялся где-то в середине семидесятых годов, лента была запрещена практически везде в США, включая Нью-Йорк. А если тебя запрещают в Нью-Йорке, несложно понять: этот продукт слишком горяч.

Минут через двадцать я понял, почему у властей Нью-Йорка возникли некоторые возражения. Действие развивалось в фашистской республике Сало, созданной Муссолини на последнем этапе его правления в конце войны. Четыре итальянских аристократа (мягко говоря, они отличались беспутным поведением) договорились жениться на дочерях друг друга. Это оказалось самым невинным нарушением приличий со стороны экстравагантного квартета, потому что вскоре ребята принялись рыскать по сельским районам Северной Италии в поисках сексуально привлекательных мальчиков и девочек, которых приводили к ним чернорубашечники. Жертвы переправлялись в величественный особняк, где им объявляли, что теперь они живут вне закона, в месте, где придется каждую ночь участвовать в оргиях и где каждый, кого застанут за молитвой, будет казнен.

Герои насиловали мальчиков и устроили шутовскую свадьбу подростка с девочкой, заставив их консумировать «брак» на глазах у всех. Но в тот момент, когда подросток уже почти вошел в юное создание, аристократы растащили детей и сами лишили их девственности.

Дальше — больше. Во время одной из оргий главный аристократ со вкусом испражнился на каменный пол, а затем настоял на том, чтобы девочка-невеста из предшествующей сцены ела его кал. Считая, что к пиршеству должны присоединиться и другие пленники, они заставили всех испражняться в горшки, а затем подали дерьмо к столу на фарфоровой посуде.

Когда я решил, что хуже уже ничего быть не может, они перешли к пыткам: пленникам вырывали глаза, молодым женщинам вспарывали животы, другим жгли груди свечами, тем, кто кричал слишком громко, вырывали языки. Затем под мелодию «Эти глупости» два фашиста принялись медленно танцевать друг с другом.

Экран погас, пошли титры…

Когда зажегся свет, я обнаружил, что пребываю в шоке. «Сало» оказался не просто на грани… он перешел все границы. Меня беспокоило больше всего, что это была не какая-нибудь дешевка, сляпанная парой мерзавцев за пять тысяч где-то на заброшенном складе в долине Сан-Фернандо. Нет, Пазолини был ультраизысканным режиссером. И «Сало» был ультрасерьезным разоблачением тоталитаризма, сотворенным вне границ вкуса. Я наблюдал эксцессы человеческого поведения, хуже которых ничего быть не может, сидя в роскошном кресле в красивом кинозале на частном острове в Карибском море. И я не мог не думать: что, черт возьми, этот Филипп Флек пытался мне этим сказать?

Но я не успел сформулировать ни одной мысли, как услышал голос за спиной:

— Наверное, после этого вам не помешает выпить?

Я обернулся и увидел женщину лет тридцати с небольшим: роговые очки, длинные темные волосы стянуты в пучок, — она была привлекательна в суровом стиле Новой Англии.

— Вы правы, мне требуется очень крепкая выпивка, — сказал я. — Это было…

— Ужасно? Омерзительно? Тошнотворно? Отвратительно? Или, может, просто старомодный перебор?

— Второе.

— Извините. Но, боюсь, мой муж так шутит.

Я моментально вскочил и протянул руку:

— Простите, что не узнал вас. Я…

— Кто вы такой, Дэвид, я знаю, — сказала она, награждая меня слабой улыбкой. — А я Марта Флек.

Эпизод шестой

— Скажите… как это — быть талантливым?

— Простите? — Я был слегка ошарашен.

Марта Флек снова улыбнулась и сказала:

— Всего лишь вопрос.

— Довольно прямой вопрос.

— В самом деле? А я думала, что это приятный вопрос.

— Я не ощущаю себя особо талантливым.

— Как скажете, — сказала она, и опять улыбка тронула ее губы.

— Но это правда.

— О да, скромность достойна всяческих похвал. Но что касается писателей, то про них я знаю одно: обычно они представляют собой смесь сомнения и тщеславия. И обычно тщеславие берет верх.

— Вы хотите сказать, что я тщеславен?

— Вряд ли, — улыбнулась она. — Думаю, любой человек, просыпаясь утром и обнаруживая перед собой пустой экран, просто обязан быть самоуверенным, иначе у него ничего не получится. Так выпьете? После «Сало» нельзя не выпить. Хотя… мой муж считает этот фильм абсолютным шедевром. Опять же, он снял «Последний шанс». Полагаю, вы его видели?

— Гм… да. Очень интересно.

— Какой же вы дипломат.

— Иногда не вредно быть дипломатом.

— Но беседу это не оживляет.

Я промолчал.

— Будет вам, Дэвид. Время сыграть в игру «Говори правду». Что на самом деле вы думаете о фильме Филиппа?

— Это… гм… не лучший фильм из тех, что мне довелось видеть.

— Попробуйте еще раз.

Я присмотрелся к ее лицу. Но ничего, кроме заинтересованной улыбки, не разглядел.

— Ладно, если хотите услышать правду, то я считаю, что это претенциозное дерьмо.

— Браво. Вот теперь вы точно получите выпивку.

Она наклонилась и нажала на маленькую кнопку на кресле сбоку. К тому времени мы уже сидели в Большом зале, куда переместились по ее предложению. Она — под поздним Ротко: два больших совмещенных черных квадрата, а между ними в центре тонкая оранжевая полоса — слабый намек на зарю в безнадежной тьме.

— Вы любите Ротко? — спросила она меня.

— Да.

— Филипп тоже. Вот почему у него восемь его картин.

— Это очень много Ротко.

— И очень много денег — примерно семьдесят четыре миллиона долларов за комплект.

— Впечатляющая сумма.

— Карманные деньги.

Еще одна небольшая пауза в ее стиле, во время которой она смотрела, как я смотрю на нее. Но тон был легким и веселым. К собственному удивлению, я начал находить ее очень привлекательной.

Появился Гэри.

— С возвращением, миссис Флек. Как там Нью-Йорк?

— Веселится. — Она повернулась ко мне: — Не хотите ли выпить всерьез, Дэвид?

— Ну…

— Принимаю это за согласие. Сколько у нас сортов водки, Гэри?

— Тридцать шесть, миссис Флек.

— Тридцать шесть водок. Здорово, верно, Дэвид?

— Ну, это довольно много водок.

Она снова повернулась к Гэри:

— Не могли бы вы ввести нас в курс дела: что самое лучшее среди этих самых лучших сортов?