Сталинградская мясорубка. «Погибаю, но не сдаюсь!» - Владимир Першанин

Сразу несколько саперов ударили из винтовок и автоматов, но достать пулемет не могли. Переверзев приказал мне не прекращать огонь. Из соседних окон тоже стреляли немцы (возможно, ополченцы, «фольксштурм»). Тяжело ранило сапера из моего отделения. Его торопливо перевязывали. Пули свистели над головой, крошили булыжную мостовую, разлетаясь рикошетом.

Кто-то из бойцов сумел приблизиться и бросить гранаты. Попасть в узкое окно было сложно, да и опасно для бойца. Отскочившая от стены граната могла изрешетить его осколками. Все же одной гранатой он попал в окно. Наша активность и стрельба, которую вела рота, заставили немцев отступить. Они покинули дом и побежали вдоль улицы, боясь попасть в плен. Автоматные очереди и выстрелы вслед догнали двоих, остальные исчезли за углом.

Продвигаемся дальше к западной окраине города, нигде ни души. Да и никто не ждал встречи с горожанами. Мы уже привыкли видеть только что оставленное жилье пустым. Внизу, прямо перед лестничным маршем, шевельнулось что-то, накрытое белой простыней. «Человек», — подумали мы. Пальцы на спусковом крючке, приближаемся. Подошли к топчану, теперь было ясно: лежал человек. Но кто он? Сдернули простынь.

Перед нами лежал старик, лет восьмидесяти, седой как лунь. Его щеки, губы и ресницы закрытых глаз судорожно дергались. Около него, на топчане, лежала горбушка хлеба и пол-литровая банка с водой. Мы постояли над стариком еще две-три минуты, и он ни разу не открыл глаза. Все его лицо, сложенные одна на другую руки тряслись. Накрыв его простыней, ушли. Это был первый гражданский немец после 600-километрового пути.

В начале марта мы вышли к реке Нейсе. Война подходила к концу. Это понимали все. Но понимали и другое. При том ожесточенном сопротивлении немцев не все доживут до Победы. Некоторые бойцы с тоской читали письма из дома. Их уже ждали, но дождутся ли? Ко мне подошел один из саперов, Павел Михеев, и, улыбаясь, сказал:

— Товарищ сержант! Пишет жена, чтобы поосторожнее воевал. Очень хочет, чтобы я вернулся.

Что я мог ему ответить? Никто не знает, что будет с нами завтра. Какие сюрпризы готовит нам эта река, через которую наверняка придется наводить переправу?

Мои предчувствия сбылись. Нашей роте было приказано поставить понтонный мост. Ночью грузовики с понтонами, бревнами и настилом на малом ходу приблизились к реке. Пока никто не стрелял. Работа шла в быстром темпе. Осторожно опускали один за другим понтоны на воду. На них ложились прогоны, настил. Но как только дошли до середины реки, работа осложнилась.

Понтоны течением относило в сторону. Нам пришлось немало повозиться, но когда мост был готов, передовые части еще не подошли. Мне приказали взять свое отделение и охранять подходы к мосту на западном берегу. Неподалеку расположился десяток пехотинцев, а вскоре переправилась артиллерийская батарея.

И в этот момент немцы открыли орудийный огонь. В первые же минуты погиб один из саперов, двое бойцов были ранены, разбило приклад ручного пулемета. Надежных окопов у нас не было, кругом сухой песок. Вместо окопов, несмотря на наши старания, получалось подобие неглубоких воронок.

После обстрела услышали немецкую и русскую речь. Открыв плотный огонь, на нас наступали немцы и власовцы. «Ну что, приехали? Конец вам сейчас будет, на куски порежем!» — кричали власовцы.

Всего наступающих было человек 100–120. Пехотное отделение, на которое мы рассчитывали, поддавшись панике, бросилось в воду и поплыло на другой берег. Батарея тоже замешкалась. Я решил имитировать контратаку. Тихо передал по цепи:

— Кричим «ура», а сами остаемся на месте.

Кричали «ура», не жалея глоток. К нам присоединились артиллеристы (почему они не стреляли, не знаю), приплыли назад пехотинцы. Немцы и власовцы отошли, а кое-кому из бросивших позицию артиллеристы набили морду за трусость.

С рассветом по мосту переправилось еще несколько наших частей. Но мост был сильно поврежден, некоторые понтоны затоплены. Приказали восстановить переправу и в первую очередь забить сваи.

Бревна-сваи забивали с плотиков, через которые перехлестывала ледяная вода. И тут на нас с западного берега обрушился огонь из пулеметов и стрелкового оружия. Пришлось лечь на сваи и плотики. Когда огонь затих, снова взялись за сваи. Два-три удара — немцы опять открывают огонь и заставляют нас ложиться.

Пять ночей под огнем мы наводили переправу, которую немцы разбивали, а мы упрямо восстанавливали. Огонь был такой сильный, что от деревьев на берегу остались одни обрубки. Снаряд угодил в ствол дерева над окопом, где находились командиры взводов Караичев и Силантьев. Осколки ударили в них пучком. Но верно говорят, что у каждого своя судьба. Лейтенанту Силантьеву оторвало обе ноги, а Караичев остался невредим.

На рассвете опустился густой туман. Это помогло эвакуировать убитых и раненых. Утром к окопу, где находился Силантьев, прикатила упряжка собак, ведомая только вожаком-собакой. Собаки в упряжке легли, плотно прижавшись к земле, а вожак, не обращая внимания на разрывы и свист осколков, повернувшись к окопу с раненым, все время смотрел, когда же уложат раненого.

Когда Силантьева погрузили и закрепили ремнями, Караичев махнул рукой. Вожак понял его без слов, поднялся, а следом за ним остальные собаки. Упряжка рванулась к лесу, а впереди и позади ее, как и по всему участку, рвались снаряды. Но собаки сумели добраться до леса. Добрым словом вспоминали мы четвероногих санитаров. Собаки пришли сами, без людей, и вернулись в санбат, где были «прописаны» эти хорошо обученные помощники.

Это был мой последний бой. Вскоре получил команду:

— Младшего сержанта Иванова в штаб батальона!

Когда шел, даже не знал, зачем вызывают. Может, где-то не так сработал? Оказалось, меня направляют на учебу в Московское военно-инженерное училище. Пошел за вещами и проститься с товарищами, а весь взвод спит после многодневной тяжелой работы под немецким огнем.

Будить ребят не стал. Оставил записку, пожелал всем дожить до Победы, а через час штабная машина увозила меня на место сбора будущих курсантов. 960 дней и ночей пробыл я на войне. Повезло: уцелел и под обстрелами, и под бомбежками.

В училище я долго не задержался. Шла переформировка. Тех, у кого была «десятилетка», оставляли в приказном порядке. Мне с моими семью классами надо было проходить дополнительную подготовку. Я предпочел отслужить еще два года в армии, после чего демобилизовался.

Что еще добавить о службе? Участвовал 24 июня 1945 года в Параде Победы. Незабываемое зрелище. Награды? Нас сильно не баловали. Был награжден медалями «За оборону Сталинграда», «За победу над Германией», а позже орденом Отечественной войны. Тогда мы не слишком про награды думали.

Спустя много лет, на очередной встрече ветеранов, я не выдержал и высказал своему бывшему командиру роты Переверзеву:

— Вот ты меня в самые горячие места гонял. А представление на медаль написать не догадался. У тыловиков да писарей и то орденов-медалей больше. Непонятно, кто воевал?

Переверзеву стало неудобно. Отшутился:

— А кого же еще гонять? Я знал, что ты задание выполнишь, поэтому и доверял.

Ну, все это не так важно. Мы победили, а награды — дело второе. В 1947 году женился, имею двоих дочерей, сына, пятерых внуков. С 1947 по 1981 год работал на Волгоградском судостроительном заводе. Являюсь почетным жителем Красноармейского района города Волгограда. Часто выступаю перед молодежью в школах, училищах. Хочу, чтобы память о той великой войне сохранилась навсегда.

Я был зенитчиком и дважды горел в танке

Наши три танка в момент накрылись.

Попали в засаду. Кто сумел выпрыгнуть, уцелел. А через пару дней нас послали сгоревших ребят из танков вытаскивать. Не дай бог кому это видеть…

Часовской В. И.

Виктор Ильич Часовской — мой сосед, десяток минут ходьбы друг от друга. А познакомились недавно. Гвардии старший сержант воевал на зенитной батарее, затем переучивался на танкиста и был наводчиком на «тридцатьчетверке». У каждого на войне своя судьба, не бывает она легкой.

Я родился 15 ноября 1925 года в поселке Светлый Яр, рядом со Сталинградом. Семья была большая — пятеро детей. Отец, Илья Егорович, прошел Первую мировую войну, был рассудительным, грамотным человеком. Землю любил. До коллективизации держал лошадь, корову, овец, засевал свой клин пшеницей, выращивал арбузы, тыквы. Огород хороший имел.

Ссылаясь на многодетную семью, отцу удалось уйти от обязательного вступления в колхоз. Но в 1932 году на семью обрушилась беда. Отца как грамотного и уважаемого в поселке человека власти решили включить в комиссию по раскулачиванию крестьян-единоличников. Согласись он, и все было бы нормально. По крайней мере, нашу семью бы не тронули. Но отец уже видел, что такое колхозы, подневольный труд за палочки-трудодни и сдача в общее стадо выращенного людьми скота. Отказался участвовать в этом несправедливом деле.