…и просто богиня - Константин Кропоткин

Она тянет свою волынку, мне не очень ее жаль, трудно жалеть назойливо-пьяных, тем более, с другой стороны земного шара, через километры проводов. А еще у меня — поздний вечер, а у нее — глубокая ночь.

— Ложись уже спать, — предлагаю я. — У вас скоро утро уже, — шорох, который я слышу, мне не нравится, приходиться делать еще одно усилие. — Так при чем здесь твоя оперетта?

— Мы получаем удовольствие, это он мне говорит. Я ему сама говорила, а он повторил, он мстит мне, играет, как кошка с нитками. Издевательски говорит, что дешевая оперетта. Он не хочет просто встречаться-общаться, понимаешь?

— А ты хочешь, и при живом муже.

— Хочу.

— Нельзя иметь все сразу.

— А почему не попробовать?

Супруга ее я не знаю, она вышла замуж уже после моего отъезда из родного города. На свадьбу не звала, и слава богу. Не люблю свадеб, это какая-то особенно изощренная пытка: все делают что-то им совсем не свойственное, а при этом еще и радость изображать должны.

— Было же хорошо так без него. Ну, не очень, может быть, хорошо, зато тихо.

— А ты его взяла и повстречала.

— Ох, он был такой, — протянула она, голос стал тише, но странным образом набрал в глубине, мне слышно сквозь все эти тысячи километров. — Стоит в футболке. Лиловой, цвета фуксии. Пьет что-то черное. Я спрашиваю «молодой человек, это у вас „кола“?». Глотнула, а во рту жжет. Подлец. Он смеется надо мной. Смеется. Уже тогда надо было ухо востро держать. Сунул бабе виски с колой, говорит, что приличный напиток, а разве ж так поступают? Ну, скажи мне, какая оперетта?

— А у него жена есть?

— Да, есть какая-то маня, мне до нее как-то фиолетово…

— Лилово, ага, цвета фуксии. Ты, как всегда, только о себе думаешь.

— Ты меня еще Гитлером назови, цуцик фашистский. А что делать мне с ним? Я не могу его из головы выбросить. Что ж мне ампутацию мозга делать?

— У тебя любовь и вообще великое чувство, — говорю я самых издевательским из своих голосов. Мужа ее я не видел никогда, но даже мысли о нем — тихом рогоносце — достаточно, чтобы захотеть наговорить ей неприятных слов. — Поиграете, да разойдетесь, подожди только.

— Мы уже два года не можем, раз в неделю, это как закон.

— А где встречаетесь? У него?

— Не твое дело.

— Слушай, не пойму, кто кому звонит? — я начинаю сердится уже открыто. Она хоть и пьяна, но надо же и совесть иметь.

— Не могу его забыть, чем больше хочу, тем меньше получается. Сегодня вышла из машины, встала — смотрю наверх, на высотки. Он сзади подошел, обнял, прижал крепко. Давай уедем. Он так говорит. Зачем нам эта дешевая оперетта? А куда я поеду? У меня дела, квартира.

— Муж, — напоминаю я. — Дети.

У нее двое. Две девочки, которых я никогда не видел. В наших разговорах они почти никогда не всплывают, и потому присутствуют только бледными тенями. Любовница существует от матери отдельно, две эти женщины — наверняка разные — как-то уживаются бок о бок, в одном теле. Я уверен почему-то, что она хорошая мать, ну, может быть, жесткая иногда.

А как любовница невыносима.

— …поздно уезжать. Время ушло, — голос ее прояснился. Протрезвела, будто душ приняла.

Хотя мне спросонья и показаться могло. У нее-то скоро рассвет, а у меня вечер до ночи сгустился.

— Спать пора. Давай-ка.

— Давай. Буду, — и трубку бросила.

И «здрасте» не сказала, обошлась и без «до свидания».

ВЕРИТЬ

Томас не вошел, а влетел — особенность поразительная в таком большом человеке. Сейчас приятель весит килограммов, наверное, сто пятьдесят — во всяком случае, гораздо больше, чем в прошлую нашу встречу, после которой он сильно худел (наслышан, чудеса), сильно страдал (ушла его архитекторша), много лечился (врачи, таблетки, терапия — сочувствующие взгляды коллег; приступы обжорства — последнее, впрочем, додумываю; и без того склонный к полноте, он раздулся в дирижабль).

— Какие туфли! — восхитился я. На нем были мокасины из ярко-красной чешуйчатой кожи, с золотыми пряжками. — Как у кардинала.

— Из Милана, — сказал Томас, вытирая со лба пот. Ко мне на последний высоко взбираться, лифта нет, лестница витая, а он невозможно толст и тяжел; на рубашке, на груди и спине, проступили темные треугольники пота. — Купил три года назад.

Года три тому назад мы и виделись в прошлый раз. Летом на рынке вино пили. Синяя рубашка-поло с вышитым желтым всадником, огромные джинсы беспощадно обтягивающие круп — тогда все было примерно, как сейчас, только с ним еще была его архитекторша, белая, прищуренная, злая — она все время фыркала на Томаса, мешала разговаривать. У них была любовь.

А сейчас у Томаса другая — за тем и ко мне пришел.

Илина — румынка, по-немецки ни бельмес, Томас хотел узнать, где я учил язык, на какие ходил курсы и почем. Он торгует страховками — и в «почем» отлично разбирается.

— Индивидуальные, но за тысячу, — рассказывал Томас, когда мы уже ели (он — салат зеленый, а я — и салат, и плов, и дыню; я — не романтик, а похудеть мне надо бы только на самую малость). — Момент, говорю, — он выставил ладонь, будто что-то пригибая, — вернись, на землю, дорогая.

Курсы немецкого, которые Томас нашел, непомерно дороги, а ему неопределенный срок двоих кормить, ему надо найти недорогой и эффективный вариант, чтобы его Илина заговорила с ним на одном языке.

— Лучше в группе заниматься, — сказал я, вспоминая давние уже обстоятельства своей учебы. — С такими же, как она. Ей же нужны будут социальные контакты. Не с тобой же одним разговаривать.

— Илина если здесь по улице пройдет, — Томас щелкнул пальцами, витой стул под ним, подобранный мной на помойке, все скрипел, — сразу пятерых с собой может взять. Сексапильная телка, надо честно сказать. Я в центре давно не был, не знаю же, а там дорогу ремонтируют. Опоздал, Илины нет. Звоню, объясняю, айм соу сорри, кэн ай. У нее английский тоже — так себе. Заскочил в машину, примчался.

— Ну, да — сексапильная же телка.

Он посмотрел на меня с преувеличенным упреком (а стул так и выл надсадно — я боялся, что развалится, как случилось на рынке, в самый разгар винопития, после чего Томас сел на диету, от которой, как видно, был только вред — о чем только ни думаешь, разговаривая параллельно и умудряясь внимательно слушать, а я слушал очень внимательно — мне симпатичен этот одышливый толстяк).

— Сначала у нас ничего не было, — сказал он. — Это правильно, я так считаю.

— Но потом-то было.

— Да! — гаркнул, как каркнул. — Всеми соками обменялись.

Томас — романтик, ему не до подробностей. А мне наоборот, только они интересны, в них суть, мне кажется. Я — не романтик, у меня колкий лед в глазу.

— А разговаривали как? — спросил я.

— Слава богу, есть гугль-переводчик. Всю ночь сидели, писали, то я то, то она, — Томас потер глаза (слезы? пот со лба набежал?). — Ее поработили. Этот негодяй… — он назвал улицу, которую я тут же забыл, — полунемец-полурумын. Вызвал ее, и запер. Я говорю ей, дай адрес, имя, я заявлю в полицию. А Илина говорит, ты не знаешь, что будет, не надо. Пишет мне, пишет, а сама плачет, — голос его пресекся. Он взялся, наконец, за салат.

— Вот же гандон.

Я знаю одну русскую женщину, которую немецкий изверг на цепи держал. Сложная история.

С Илиной (я правильно пишу ее имя?) Томас познакомился по Интернету. Он и сайт назвал, только название его я тут же забыл, потому что лишняя мелочь. Он как-то с Илиной встретился, и не раз даже; затем она уехала назад, в свою румынскую пампу, где-то близ молдавской границы. Томас начал читать про Румынию все подряд, и теперь даты буквально отскакивают у него от зубов (а салаты мои ест вяло, будто повинность выполняет). Томас знает теперь, что городок Илины построили евреи, а там, где евреи, там экономика цветет, что и было — дома, говорит, красивые выросли, бульвары, а дальше, уже во времена второй мировой, румыны евреев отстреливать начали — и увял цвет, остались только архитектурные памятники.

— Как они живут! Ты не представляешь! — опустошив наконец тарелку, воскликнул он.

— Не волнуйся, отлично представляю. Там как у меня в Сибири, только теплей.

— Да, ты знаешь, как Илина живет?! Илина с подругой живет! Вся квартира, как вот эта комната — и спальня, и гостиная, и кухонная ниша, и туалет. Все! А дороги! — он схватился за пухлые щеки, придавил их чуть-чуть. — Яма на яме. Привез ей парфюм. Недешевый, само собой, а у нее туфли из… — он назвал фирму.

— Разбитые? — я подумал, что если у человека есть вкус, то неважно какой фирмы его туфли. У Томаса вкуса нет совсем (да и сложно иметь вкус, когда любая одежда по швам трещит).

— В пассаж пришли. Там эти русские везде, извини. В мехах и бриллиантах.

— Извиняю. И в губах еще, да.

— Говорю: купи себе новые туфли — отдаю кошелек и ухожу. Она конечно самые дешевые купила. А ее подруга — я ей тоже по мелочи привез — подарила мне сервиз. Не знаю, дорогой или нет, неважно — важен жест. Сто пятьдесят евро за перегруз заплатил. Дешевыми же летел. Мог б оставить сервиз, а забрать попозже. А эта дура на регистрации…