Драмы и комедии - Афанасий Салынский

Я н у ш к и н. Выдумки, Олег Кузьмич. Не придавайте значения.

Б а с к а к о в. Этого мало, чтобы судить, но довольно, чтобы понять.

Я н у ш к и н. Вот так объективность! Значит, Осмоловский — предлог? Для расправы с честным человеком… Я напишу в редакцию, в обком!

Г р и г о р и й. Напиши! Про Гуськова спросят — на меня вали. Да, вместе с тобой отвечаю… Ты, я и прочие…

Из дома с вещами выходят  Е л е н а,  Г о ш а  и  Ш у р и к, спускаются с крыльца.

Е л е н а (Григорию). Я ждала вас. Уезжаю, хотела проститься.

Г р и г о р и й. Уезжаете?

Я н у ш к и н. Леночка… Навестить тетку.

Г р и г о р и й (боясь, что и теперь не узнает всей правды, — торопливо, отчаянно, сбивчиво). Скажите, помните, вы… на фронте… Мы ночью через поле добирались… И тогда была не та минута… Скажите только одно: вы помните?

Е л е н а. Я сама брала цветы из твоей кружки в землянке, когда это мне удавалось.

Е л е н а,  Ш у р и к  и  Г о ш а  уходят. Янушкин метнулся было за ними, но Григорий преградил ему дорогу.

Г р и г о р и й. Стой. Мы еще только начали разговор… Я пойду повсюду, где со своим горем шел Терентий Гуськов. Если справедливость — так для всех, живых и мертвых!

З а н а в е с

1954

ХЛЕБ И РОЗЫ

Драма в двух частях

ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА

ГАВРИИЛ ИВУШКИН.

ЛЮБАША ТИУНОВА.

ЕФИМ МАМОНТОВ (молодой солдат).

ЛИЗА НИКИТИНА.

АНИСИМ ОХАПКИН (пожилой солдат)

ФЕРАПОНТ ТИУНОВ.

ПЕТЬКА ТЕЛЬНИХИН.

САМОЙЛО ПЕТЕЛЬКИН.

ВАСИЛИЙ ГОЛЬЦОВ.

ГЕРАСИМ КОКОРИН.

АГАФЬЯ.

ЕГОР ЕПИФАНОВ.

ЗВОНАРЬ.

ОТЕЦ ВАСИЛИСК.

АНЮТКА.

ЕРОШИН (связной).

АЛЕШКА.

СБОРЩИК НАЛОГА.

ШАХТЕР.

ПАВЛУШКА.

КУМ С МАУЗЕРОМ.

БОЙКАЯ БАБЕНКА.

Крестьяне, партизаны, раненые, казаки, дружинники Святого Креста.

Действие происходит в Петрограде и на Алтае в 1918—1919 годах.

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

КАРТИНА ПЕРВАЯ

Петроград, февраль 1918 года. Голодный, фронтовой, страшный в напряжении революционного гнева город, где не дымят трубы заводов, нет света и есть лишь верстовые очереди за осьмушкой хлеба…

Ночь. Обломки каких-то ящиков горят в костре, разложенном на улице, у входа на один из мостов. Возле костра патруль, стерегущий мост, — д в о е  с о л д а т  и  о д и н  р а б о ч и й.

Солдат, что помоложе, высок и строен, он кажется нарядным даже в своей старенькой, не однажды простреленной и прожженной шинели. Заломленная на затылок папаха, небольшие темные усы на худощавом задумчивом лице. Солдат этот лучше своих товарищей в патруле несет службу, так как второй солдат, с белесой бородкой и самоваром в мешке за плечами, больше следит за костром и греется, а рабочий при свете костра читает книгу, которая, как видно, сильно его увлекает. Рабочий, Г а в р и и л  И в у ш к и н, в кожанке и картузе, у него бритое скуластое лицо, умные и озорные глаза. Их троих свела в эту ночь вместе судьба революции, они еще не успели познакомиться. Поэтому с добродушием называют друг друга так, как кому хочется.

И в у ш к и н. Ты, самовар, не засти… (Отрываясь от книги.) Сбросил бы мешок. Поди, нелегкий.

П о ж и л о й  с о л д а т. Советуй, чернокнижник… А вдруг куда побегам? Самовар и забудешь. Горб — он и не то вынес, а уж самовар подержит!

И в у ш к и н. Бро-ось, это ты сзади носишь как бы для брони. Пальнет кто в спину, а попадет в самовар.

П о ж и л о й  с о л д а т. Да я ж лучше передом к пуле повернусь. Такого аппарату мне больше ни в жисть не достать. Всему селу будет гордость.

Проходят  д в о е.

М о л о д о й  с о л д а т (тихим, глуховатым голосом). Стой. Пароль?

Те, двое, отвечают.

Проходи.

Гавриил Ивушкин углубляется в свою книжку.

П о ж и л о й  с о л д а т (мечтательно глядя в огонь). А село наше степное, раздольное…

И в у ш к и н. Слушай-ка вот! Слова какие, это да… (Он, как на полюбившегося собеседника, глядит на книжку.) Товарищ по цеху, Лиза Никитина, прочитать дала… Слушай… Это говорит поэт! Генрих Гейне…

П о ж и л о й  с о л д а т. Гермик? Немец, знать. Чего немца-то слушать? (Равнодушно поворачивается к Ивушкину самоваром.)

М о л о д о й  с о л д а т. Прочитай мне.

И в у ш к и н (обрадованный, ищет взволновавшее его место в книге, находит). Вот… «Нет, новую песнь, о друзья! — пропою для вас я — песнь лучшего склада: устроить небесное царство себе нам здесь, на земле, уже надо!» (Бросает искристый взгляд на молодого солдата и продолжает.) «Достаточно хлеба растет здесь, внизу… всем хватит… и мирты, и розы…» Хлеб и розы, а?! Здорово-то как! Хлеб и розы — для всех…

М о л о д о й  с о л д а т (задумчиво). Да-а, хлеб, оно… вроде бы ясно… А вот розы… это как же?

И в у ш к и н. А я, брат, уже понял! Розы — это… это… Вот, скажем, и свинья сыто живет, полная кормушка. Да разве же у свиньи красивая жизнь? Какая в свинской жизни красота?

М о л о д о й  с о л д а т. Жить красиво? Да-а…

И в у ш к и н. И чтоб все люди, все — понимаешь? — жили красиво, не одни только буржуи.

М о л о д о й  с о л д а т (загибая пальцы). Хлеб… и розы… для всех… Четыре слова, а кажется, и за всю жизнь их не передумаешь.

П о ж и л о й  с о л д а т (он, оказывается, одним ухом все слышал). Пустое! Никогда один супротив другого не сравняется.

И в у ш к и н. А для чего ж мы революцию делаем? Чтобы все поделить. Понял? Чтобы все общее было.

П о ж и л о й  с о л д а т (убежденно). Ферапонт не захочет.

И в у ш к и н. Какой еще Ферапонт?

П о ж и л о й  с о л д а т. Есть у нас Ферапонт.

И в у ш к и н. А когда все общее, тогда один к другому и сравняется!

П о ж и л о й  с о л д а т. Ферапонт — ни в жисть… не-е!

И в у ш к и н. Да катись ты со своим Ферапонтом! (Отходит от костра к молодому солдату.)

Пожилой солдат вынимает из кармана шинели зачерствелую краюшку хлеба и ест украдкой от товарищей. Однако те замечают.

(Сглотнув слюну.) Жлоб. Паек у нас — фунт на неделю… Заводы закрываются, рабочих вывозят.

М о л о д о й  с о л д а т. А как дальше жить будете?

И в у ш к и н. Господа думают — с голодухи передохнем. А мы… по-будущему жить начнем! Понимаешь, собрались наши заводские и решили: махнем на вольные земли, осядем там коммуной…

М о л о д о й  с о л д а т. Это как же?

И в у ш к и н. Да так, чтоб со старой жизнью навсегда счеты покончить. Трудиться всем вместе — и пахать и сеять. А урожай делить.

М о л о д о й  с о л д а т. Так вы к нам на Алтай приезжайте! Земли у нас черноземные…

И в у ш к и н. Слыхали.

Молодой солдат, отойдя с Ивушкиным, увлеченно рассказывает о родном Алтае, а пожилой солдат бережно завернул в тряпочку и спрятал в карман хлеб, затем поднял книгу, оставленную Ивушкиным, вырвал страницу, скрутил огромную козью ножку и, блаженно ухмыляясь, закурил.

М о л о д о й  с о л д а т (возвращаясь с Ивушкиным к костру). Прямо к нам на Алтай путь и держите! Лучшей земли не сыскать.

П о ж и л о й  с о л д а т. Я ить тоже с Алтаю.

И в у ш к и н (озорно). Как нагрянем коммуной на твоего Ферапонта!

М о л о д о й  с о л д а т. Неужто люди когда-нибудь одной душой жить будут?

П о ж и л о й  с о л д а т. Из горла будут рвать обоюдно.

И в у ш к и н. Темень ты болотная.

П о ж и л о й  с о л д а т. Опять же Ферапонт…

И в у ш к и н. Мы вот твоего Ферапонта…

П о ж и л о й  с о л д а т. Попробуй. Ферапонт — он сильнее царя. Родни много.

И в у ш к и н. Для чего ж мы тогда власть брали? Чтоб одним — свинская жизнь, да еще при пустой кормушке, а всяким Ферапонтам — рай?! Слушай вот, самовар, что в книге сказано… (Он берет в руки книгу и тут замечает, что вырвана как раз та самая страница, которую он так полюбил. Переводит взгляд на «козью ножку», дымящуюся в руке пожилого солдата, и глубочайшее презрение отражается на его лице.) Эх, ты…

П о ж и л о й  с о л д а т. Листочек-та? (Невинно моргая, смотрит на свою цигарку.) Сгорели слова… Все одно бумага…

Из темноты вынырнул  ч е л о в е к.