Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Сегодня утром фунт говяжьей грудинки стоил шесть центов. Но когда Хетти была освобождена от своих обязанностей в магазине, он стоил семь с половиной центов. Этот факт и дает жизнь всей нашей истории. Ибо на лишние четыре цента можно было бы…
Но сюжет почти всех хороших рассказов построен на неувязках и неустранимых препятствиях, так что не придирайтесь.
Купив говяжьей грудинки, Хетти вернулась в свою комнатку за три с половиной доллара на третьем этаже. Порция горячего, сочного тушеного мяса на ужин, полноценный ночной сон – и утром она снова готова для подвигов Геркулеса, Жанны д’Арк, Уны, Иова и Красной Шапочки.
В своей комнате она извлекла сковородку – то есть глиняный сотейник – и принялась шарить по всем пакетам и кулькам в поисках картошки и лука. По окончании поисков ее нос и подбородок заострились еще немного больше.
Ни картошки, ни лука не обнаружилось. А как же можно приготовить тушеную говяжью грудинку из одной говяжьей грудинки? Можно приготовить устричный суп без устриц, черепаховый суп без черепахи, кофейный торт без кофе, но тушеную говядину без картошки и лука приготовить невозможно.
Правда, в крайнем случае и одна говяжья грудинка способна спасти от голодной смерти. Приправленная солью и перцем, со столовой ложкой муки, предварительно размешанной в небольшом количестве холодной воды, она вполне сносна. Будет не так вкусно, как омары по-ньюбургски, и не так роскошно, как праздничный пирог, но – вполне сносно.
Хетти взяла сотейник и направилась в другой конец коридора. Согласно рекламе «Валламброзы», именно там находился водопровод; но, между нами говоря, он давал воду далеко не всегда и лишь скудными каплями; впрочем, техническим подробностям тут не место. Тут же находилась раковина, возле которой встречались валламброзки, приходившие выплеснуть кофейную гущу и поглазеть на чужие кимоно.
На этот раз возле раковины Хетти встретила девушку с тяжелыми, золотисто-каштановыми ухоженными волосами и жалобным выражением глаз, которая мыла две большие ирландские картофелины. Мало кто знал «Валламброзу» так досконально, как Хетти. Кимоно были ее справочным бюро, ее энциклопедией, рупором новостей, учетом прибывших и выбывших. От розового кимоно с зеленой отделкой она узнала, что девушка с картофелинами – художница, рисует миниатюры и живет в мансарде под самой крышей – в студии, как принято было называть это место в «Валламброзе». Хетти точно не знала, что такое миниатюры, но была уверена, что это не дом, ибо маляры, хоть и носят забрызганные краской комбинезоны и на улице всегда норовят попасть своей лестницей вам в лицо, у себя дома, как известно, поглощают огромное количество еды.
Картофельная девушка была тоненькая и маленькая и обращалась со своими картофелинками трепетно, словно закоренелый холостяк с младенцем, у которого режутся зубы. В правой руке она держала тупой сапожный нож, им-то она и принялась строгать одну из картофелин.
Хетти обратилась к ней подчеркнуто официальным тоном, по которому, однако, уже было ясно, что он вот-вот сменится дружественным и веселым.
– Простите, что я вмешиваюсь не в свое дело, – начала она, – но если так чистить картошку, очень много пропадает. Картошка молодая, ее надо скоблить. Давайте покажу.
Она взяла картофелину и нож и продемонстрировала, как надо делать.
– О, спасибо вам огромное, – пролепетала художница. – Я и не знала. И было так ужасно видеть, что столько пропадает, мне кажется это такой недопустимой растратой. Но мне всегда казалось, что так и надо. Когда всей еды одна картошка, сами понимаете, и очистки имеют значение.
– Послушайте, милая, – проговорила Хетти, и нож ее замер в воздухе, – вам что, тоже туго приходится, да?
Миниатюрная художница слабо улыбнулась.
– Ну, в общем, да. Искусство – во всяком случае, искусство в моем понимании – не очень-то пользуется спросом. На обед у меня ничего, кроме картошки. Но это совсем не так плохо, если она вареная, горячая, с маслом и солью.
– Дитя мое, – улыбнулась Хетти, и ее суровые черты на миг смягчились. – Нас свела сама судьба. Я тоже оказалась на бобах, но у меня есть кусок мяса размером с комнатную собачку. А картошку я пыталась раздобыть разными способами, разве что только Богу не молилась. Давайте же объединим наши интендантские склады и сварганим жаркое! Приготовим в моей комнате. Если бы еще и луку достать! Скажите-ка, а не завалилось ли у вас пару пенни за подкладкой котикового манто с прошлой зимы? Я бы сбегала к старику Джузеппе и купила луку. Жаркое без лука хуже, чем званый чай без сладостей.
– Зовите меня Сесилией, – ответила художница. – Нет. Я истратила последнюю мелочь три дня назад.
– Тогда придется вычеркнуть его из списка, вместо того чтобы нарезать в жаркое, – отозвалась Хетти. – Я бы заняла у комендантши, да не хочу пока, чтобы они знали, что я теперь безработная. Эх, была бы у нас луковка!..
В комнате продавщицы они принялись стряпать. Роль Сесилии сводилась к тому, чтобы безучастно сидеть на кушетке и воркующим голоском умолять, чтобы ей позволили хоть как-нибудь помочь.
Хетти подготовила говяжью грудинку, положила ее в холодную подсоленную воду и поставила на газовую плиту с единственной горелкой.
– Если бы только у нас был лук, – вздохнула она, порубив две картофелины.
На стене, напротив кушетки, был приколот яркий, кричащий плакат, рекламирующий новый паром железнодорожной линии, построенный с целью сократить путь между Лос-Анджелесом и Нью-Йорком на одну восьмую минуты.
Во время своего длительного монолога Хетти обернулась и заметила, что по щекам ее гостьи струятся слезы, а глаза устремлены на идеализированное изображение несущегося по пенистым волнам парохода.
– Сесилия, девочка, что случилось? – всполошилась Хетти, откладывая в сторону нож. – Так плохо нарисовано? Я в этом не разбираюсь, решила, что это вполне оживит комнату. Конечно, художница-маникюристка сразу скажет, что это гадость. Хотите, я ее сниму? Ах, боже мой, если бы у нас был лук…
Но миниатюрная художница-миниатюристка повалилась на кушетку, зарыдала в голос, и носик ее уперся в грубую обивку. Здесь скрывалось что-то большее, чем чувство художника, оскорбленного видом скверной литографии.
Хетти поняла. Она давно смирилась со своей ролью. Как мало у нас слов, которыми мы пытаемся описать свойства человека! Как только мы заговариваем о чем-нибудь абстрактном, мы тут же теряемся. Чем ближе к природе слова, слетающие с наших губ, тем лучше мы их понимаем. Выражаясь фигурально, есть люди Головы, некоторые – Руки, есть Мускулы, есть Ноги, есть Спины, несущие тяжелую ношу.
Хетти была Плечом. Плечо у нее было костлявое, острое, но немало людей, встреченных ею на жизненном пути, клали на него голову – как метафорически, так и буквально – и изливали на него половину своих горестей. Подходя к жизни с анатомической точки зрения, которая ничем не хуже любой другой, Хетти была просто предназначена стать Плечом. Едва ли у кого-нибудь найдутся более располагающие к доверию ключицы.
Хетти было всего тридцать три, и она еще не перестала чувствовать боль всякий раз, когда юная хорошенькая головка склонялась к ней в поисках утешения. Но один взгляд в зеркало всегда служил ей лучшим успокоительным и болеутоляющим. И на этот раз она бросила кислый взгляд в растресканное старое зеркало, висящее на стене над газовой горелкой, немного притушила огонь под кипящей говядиной с картошкой, подошла в кушетке и прижала к себе головку Сесилии.
– Ну же, милая, расскажите мне, – попросила она. – Теперь я вижу, что вы плачете не из-за плохой картины. Вы встретились с ним на пароме, да? Ну же, Сесилия, дорогая, расскажите… расскажите все своей… тете Хетти.
Но юность и отчаяние сначала должны излить избыток вздохов и слез, что подгоняют барку романтики к желанным островам.
Вскоре, однако, прильнув к жилистой решетке исповедальни, кающаяся грешница – или благословенная причастница священного огня? – просто и безыскусно повела свой рассказ.
– Это было всего три дня назад. Я возвращалась на пароме из Джерси. Старый мистер Шрум, торговец картинами, сказал мне, что один богач в Ньюмарке хочет миниатюру – портрет своей дочери. Я поехала к нему и показала несколько своих работ. Когда я назвала цену – пятьдесят долларов, – он рассмеялся, противно, точно гиена, и сказал, что портрет углем, в двадцать раз меньше моей миниатюры, обойдется ему в каких-нибудь восемь долларов.
Все, что у меня было, – ровно на обратный билет на паром в Нью-Йорк. Мне было так плохо, что жить не хотелось. Наверное, что-то такое было видно по моему лицу, но я заметила, что он сидит и смотрит на меня, будто все понимает. Он был красив, но, главное, у него такое доброе лицо. Когда ты устал, несчастен и в отчаянии, доброта значит больше, чем что-либо другое.
- На Западном фронте без перемен - Эрих Мария Ремарк - Проза
- На Западном фронте без перемен. Возвращение (сборник) - Эрих Мария Ремарк - Проза
- Стриженый волк - О. Генри - Проза
- Человек рождается дважды. Книга 1 - Виктор Вяткин - Проза
- Деловые люди (сборник) - О. Генри - Проза
- Копи царя Соломона - Генри Хаггард - Проза
- День воскресения - О. Генри - Проза
- Три вдовы - Шолом-Алейхем - Проза
- Банк - Дэвид Блидин - Проза
- Ровно дюжина - Сомерсет Моэм - Проза