Город и столп - Гор Видал

Гватемала после Юкатана была просто рай. В городе стояла прохлада, а улицы имели такой вид, будто их только что выскребли. Люди были веселы, воздух приятен, и всюду, куда ни бросишь взгляд, высились вулканы — остроконечные, пронизанные синими прожилками теней, увенчанные шапками дождевых облаков.

Из отеля Салливан послал телеграммы различным друзьям-журналистам, которые могли бы помочь ему устроиться военным корреспондентом. Когда связь с внешним миром была установлена, Джим и Салливан отправились к себе в номер.

— Ну вот оно почти и кончилось, — Салливан стоял у окна, глядя на горы.

Джим уточнил:

— Наше путешествие?

— Конечно, путешествие.

— Да, — сказал Джим, который понимал, что имеет в виду Салливан. — Думаю, что по приезде в Нью-Йорк нам придётся расстаться.

Салливан улыбнулся.

— Сомневаюсь, что армия пошлёт нас воевать вместе.

— Рано или поздно всё кончается. Интересно, почему.

— А ты не знаешь? — презрительно спросил Салливан. — Неужели не знаешь?

— А ты знаешь?

— Конечно. Как только ты влюбляешься в кого-то, прежняя связь тут же прекращается, разве нет?

— Это ты о Марии?

— Да, о Марии.

— Это… это очень сложное дело, Пол. На самом деле всё не так, как можно подумать.

Но Джим не смог сказать всю правду — это было слишком унизительно. К счастью, детали не интересовали Салливана, ему вполне хватало его интуиции. Независимо от деталей результат неизбежно был один.

— Я ведь с самого начала знал, что так оно и будет. Я всё сделал, чтобы это случилось.

— Зачем?

Но Салливан никогда не смог бы признаться, почему поступает так, как поступает.

— А затем, — сказал он, чувствуя, что говорит неубедительно, — что я считал: так будет лучше для тебя. Она чудная женщина. Она может вытащить тебя из этого мира.

— Зачем меня вытаскивать? — в первый раз Джим признал, что всё же принадлежит этому миру.

— Потому что ты не годишься для таких отношений, и чем скорей ты прибьёшься к какому-нибудь другому берегу, тем лучше для тебя.

— Может быть.

Джим посмотрел на Пола. Тёмные круги у него под глазами исчезли. Он по-прежнему оставался привлекательным для Джима, даже сейчас, когда всё было кончено. Говорили они по-дружески, но по большому счёту, каждый лгал так безбожно, что ни у одного не возникло ни малейшего сожаления, что между ними всё было кончено.

В последний вечер перед отъездом они обедали в ресторане, который особенно рекомендовали тем, кто хотел отведать местные блюда и не страдать расстройством желудка. На стенах — в примитивистстком стиле яркие изображения вулканов, конкистадоров, цветов, озёр. Маленький оркестрик наполнял ресторан шумами маримбы, танцевали пары туристов.

В течение всего обеда Джим был бесшабашен и весел, как школьник, выпущенный из школы. Они пили чилийское вино, и даже Мария была весела. Но к концу обеда, когда музыка стала печальной и сентиментальной и было выпито порядочно белого вина, они тоже сделались печальными и сентиментальными. Но печаль этого рода тесно связана со счастьем.

Каждый теперь замкнулся в собственном поражении, сомнения остались позади. Границы были обозначены и приняты.

— Печально всё это, — сказала Мария, когда оркестр грянул «Ла Палому». — Мы так долго прожили вместе и в какие только игры ни играли.

— Верно, — Салливан был мрачен, — но это ещё и облегчение, когда всё кончается.

— Не всё. — Мария вертела в руках винный бокал. — Я думаю, что любовь всегда трагична. Всегда и для всех.

— Но этим и интересна жизнь: оценить можно только то, что потерял.

— Нет света без тьмы?

— Именно, как нет наслаждения без боли.

— Странная мысль, — она посмотрела на Салливана, почти разгадав его тайну.

— И всё же, — быстро добавил он, — в жизни есть и другие вещи помимо любви. Посмотри на Джима. Вот он никогда не влюбляется. Правда, Джим?

— Неправда. Я люблю то, что хочу, — Джим подумал о Бобе.

Мария недоумённо посмотрела на него:

— И чего же ты хочешь?

За Джима ответил Салливан:

— То, что не могу получить, как и все мы, — он отвернулся к Марии. — А тебе когда-нибудь удавалось найти то, что ты хотела?

— На какое-то время конечно.

— Но ненадолго?

— Нет, ненадолго. Я потерпела поражение, как и все остальные.

— Почему?

— Видимо, мне нужно больше, чем способен дать мужчина. А иногда я даю больше, чем мужчина способен взять.

— Шоу был таким, — неожиданно сказал Джим. — То есть он считал себя таким.

— Шоу был идиот, — сказал Салливан.

— Все мы идиоты по большому счёту, — печально сказала Мария.

Они замолчали.

Опять раздались звуки маримбы. Они выпили ещё вина. Наконец Салливан встал и пошёл в туалет. Впервые со дня своего приезда в Гватемалу Джим остался наедине с Марией. Она повернулась к нему:

— Завтра я уезжаю.

— Ты не поедешь с нами?

— Нет. У меня на это не хватит сил. Знаешь, иногда я верю, что бог всё же есть: мстительный, лицемерный бог, который наказывает за счастье. Я была счастлива с тобой, когда думала… — закончить фразу она не смогла. — Как бы там ни было, пройдут годы, прежде чем ты сможешь полюбить женщину. А у меня времени ждать нет.

— Но ты ведь знаешь, что я к тебе чувствую.

— Знаю, — сказала она, и в её голосе больше не было эмоций. — Я знаю, что ты чувствуешь.

Она встала.

— Я возвращаюсь в отель.

Джим тоже встал.

— Я тебя увижу перед отъездом?

— Нет.

— А в Нью-Йорке?

— Возможно.

— Я смогу тебя видеть, я захочу тебя видеть. И ещё… Я не хочу тебя потерять.

— Мы и увидимся, когда я стану счастливее. Спокойной ночи, Джим.

— Спокойной ночи, Мария.

Она быстро вышла из ресторана. Чёрная тесьма платья шуршала у её ног.

Вернулся Салливан.

— Где Мария?

— Ушла в отель, она устала.

— Ах, так? Давай-ка выпьем.

Они выпили. Джим, хотя и грустил, почувствовал облегчение: эмоциям временно пришёл конец. Эти двое измучили его, вытащили на поверхность из потёмок его души. Теперь он с нетерпением ждал свободы. Война его раскрепостила, он начнёт что-то делать и станет другим. Он не может дождаться, когда же наконец начнётся его настоящая жизнь.

Глава 7

1

Джим и Салливан прибыли в Нью-Йорк в середине декабря. Салливан почти сразу же получил работу в одном агентстве новостей, а Джим записался добровольцем в армию. Марию Верлен никто из них не видел, она исчезла.

Джима вначале отправили на сборный пункт в Мэриленд, и пока армия решала, что с ним делать, его отрядили работать в котельную. Он был так зол на плохую погоду и мелочные придирки, что пожалеть себя времени у него не оставалось. Он тупо кочевал из одного чёрного дня в другой и не замечал никого вокруг.

Однажды, проснувшись днём после ночного дежурства в котельной, Джим забрёл в ротную комнату отдыха. Дюжина новобранцев смотрела, как двое из постоянного состава роты играют в бильярд. Устав от одиночества, Джим решил нарушить своё долгое молчание. Он повернулся к стоявшему рядом солдату, мужчине лет сорока, безнадёжно штатскому, с небольшими усиками и печальными глазами.

— Ты здесь давно? — спросил его Джим.

Тот с благодарностью и немного удивлённо посмотрел на Джима.

— Почти месяц.

Голос, ничуть не похожий на гортанный лай большинства молодых солдат, набранных в городских трущобах или в глухой провинции, выдавал в нём образованного человека.

— А ты?

— Две недели. Я завербовался в Нью-Йорке. Ты откуда?

— Из Инн-Арбор, штат Мичиган. Я работал в университете.

— Преподавателем? — удивился Джим.

Мужчина кивнул:

— Профессором истории. Точнее, адъюнкт-профессором.

— Тогда что ты здесь делаешь? Я думал, что такие, как ты, должны носить майорские погоны.

Профессор нервно рассмеялся:

— Я тоже так думал, но, видимо, ошибался. В эпоху демократии наверх пробиваются только мужланы вроде нашего первого сержанта.

— Ты доброволец?

— Да, у меня жена и двое детей, но я пошёл в армию добровольцем.

— Но почему?

— Мне в голову пришла дурацкая мысль, что здесь я могу быть полезным.

Джим, оказавшись в армии, впервые почувствовал жалость не к себе, а к другому. Его порадовало такое бескорыстие.

— Ты влип, — сказал он. — И что, ты думаешь, они собираются с тобой делать?

— Зачислят на должность штабного писаря. Вероятно, это меня ждёт.

— А в офицеры не произведут?

— Может, и произведут. У меня есть друзья в Вашингтоне, но я, похоже, потерял веру в это предприятие. Хотя в армии Потомака дела шли ещё хуже. Это я о Гражданской войне, — добавил он извиняющимся тоном.

— И на фронте того хуже.