Огонь войны (Повести) - Нариман Джумаев

Вот оно и поле, бугристо повышающееся к горизонту, со всех сторон прощупываемое немецкими пулеметами. Их не видно, они хорошо замаскированы, но мы по участившемуся сердцебиению чувствуем их близкое присутствие и понимаем: не зевай!

Фронтовику все нипочем: отыщется ровный, более или менее сухой кусок земли — вот и постель готова. А небо, если с него не льет, — чем не крыша? Когда неистовствует солнце или высыпают все до одной звезды, солдат не поднимет глаз к небу, если только не услышит нарастающего рокота авиамоторов. Зато стоит набежать тучам, глаза солдата сами по себе обращаются вверх: не собирается ли зарядить дождь? А то, может, повалит сырой промозглый снег?

Но сегодня небо чистое, как днепровская гладь в погожий день. И если бы не легкие серебристые облачка, то его можно было бы вовсе не приметить. И земля что надо — ни мокрая, ни сухая. Идешь — и ни грязи тебе, ни пыли. Слабый ветерок чуть шевелит привядшие былинки. Вдоль дороги вперемежку торопятся на запад повозки и тягачи с зачехленными орудиями, пехотинцы и мотоциклисты, Коптят небо походные кухни. Все спокойно.

Спокойствие на войне обманчиво.

…Немецкий шестиствольный миномет ярился сильнее взбесившегося верблюда. При желании можно было увидеть, как в небе описывают огненные дуги грузные снаряды. Но ни у кого не возникало такого желания. Напротив, каждый старался в эти мгновенья плотнее прильнуть к узкому дну окопа. Мины ложились в шахматном порядке, разбрасывая острые, как бритвенные лезвия, осколки металла.

При взрывах горячие и сильные волны воздуха, подобно распрямившейся стальной пружине, били по стенкам окопа. Стенки сближались, и казалось, вот-вот ты будешь раздавлен ими. Когда в ноздри бил едкий запах жженного пороха, мы с облегчением вдыхали и приподнимались с земли. Одна за другой над брустверами окопов появлялись серые, видавшие виды солдатские шапки. И люди, только что жавшиеся к земле, отряхивались как ни в чем не бывало, и кто-то даже пробовал шутить…

Когда мы врывались в город или селение, изгоняя немцев, нас везде встречали заплаканные глаза женщин. В Николаеве они были такими же, как и в Ивановке. Правда, не было ни букетов, ни оркестров.

…Из подворотни, чуть не столкнувшись с нами, выскочила двое с винтовками: парень лет девятнадцати и мальчишка.

— Там немцы!

— А вы кто такие?

— Мы? Партизаны…

Из окна дома, на который нам указал парень, высунулся короткий темный ствол автомата, и по булыжной мостовой зацокали пули.

— Сколько их там?

— Один…

— Один? — переспрашиваю я, помня, что они сначала сказали: «Там немцы».

— Немец один. Но с ним два полицая, распоследние сволочи. Со двора их подкарауливает Мишка. Так что бежать им некуда. Вот сейчас пульну в них гранатой, — и парень вытащил откуда-то из-за пазухи лимонку.

— А ну, погоди, — схватил я его за руку.

Мне не раз приходилось быть свидетелем отчаянной дерзости юных партизан, поэтому не хотелось, чтобы сейчас этот парень рисковал. Я вспомнил одного в Мелитополе — за неоправданный риск он зря поплатился жизнью.

Крепко стиснув лимонку и прижимаясь к стене, я стал медленно продвигаться к окну, из которого строчил автомат. Если он не выглянет из окна, — подумалось мне, — ему ни за что не усидеть меня. А выглянуть он вряд ли решится».

Но случилось то, чего никто не ожидал. Дверь дома шумно распахнулась, и из нее на улицу выскочили двое верзил, будто кто-то торопил их пинком пониже спины; остановились в нерешительности, озираясь вокруг и подняв руки над головою. За ними вышел немец. Секунду помедлив, он с силой швырнул наземь автомат и тоже поднял руки. Партизан, что постарше, подскочил к полицаям и с размаху огрел прикладом одного из них.

— Э, друг, — крикнул я. — Так нельзя!

— Если бы ты знал, товарищ сержант, сколько этот гад своими руками сгубил людей. Я дал слово, что сам вздерну его на первой перекладине.

— Если так, — сказал я, — потерпи немного. Я думаю, что военный трибунал пойдет тебе навстречу.

Все наше отделение расположилось в одной хате. На улице шел дождь вперемежку со снегом. А здесь, в светлой крестьянской горнице, нам было хорошо. Я зашивал прожженную угольком дырку в шинели. Алексеенко громко храпел на широкой лавке, подложив под голову большие красные руки. Заман писал письмо, а Самсонов брился». Словом, каждому нашлось дело.

Поздно ночью нам предстояло сменить ребят, державших оборону на островке в одном из лиманов. Когда мы высадились из лодок, все еще шел частый мокрый снег. На вытянутом длинной и узкой полосой островке стояла мертвая тишина. Только слышно было, как вязли солдатские сапоги в липкой, как тесто, почве.

— Песочек, кажется, — проворчал кто-то.

— Ц-ц-ц! — предупредил я.

Земля легко поддавалась лопаткам. Но так же легко вырытые окопы заполнялись водой.

Перед самым рассветом начался бой. Немцы, воспользовавшись плохой видимостью, успели высадить десант. Их лодки ушли назад. Наши лодки тоже уплыли, забрав тех, кого мы сменили. А островок был слишком мал, чтобы на нем долгое время могли сосуществовать мы и они.

Целые сутки проторчали мы на этом островке. Если бы кого-нибудь из нас спросили тогда, что такое рай, то любой, не задумываясь, назвал бы тот дом с мирно потрескивающей печкою и разостланною на полу соломой.

А в лимане творилось настоящее столпотворение: ветер крутил жгуты из снега и дождя, забрасывал нас мокрым песком. Стоя по колено в воде и почти беспрерывно стреляя по немцам, которые остервенело держались за небольшой плацдармик на западной оконечности острова, мы уже перестали разбирать, когда на нас падали комки земли и камни, а когда осколки.

За высокой дамбой нам открылось совершенно ровное, если бы не воронки от снарядов, поле. Там и здесь, наспех присыпанные землей, торчали мины. Они чем-то напоминали шляпки грибов. В дымчатом свете утреннего солнца мы, старательно обходя эти грибы, повернули к дороге, ведущей в Одессу.

Отяжелевшие от усталости ноги, всю ночь месившие грязь в сплошном бездорожье, болезненно ныли. Автомат и вещевой мешок все сильнее оттягивали плечи и сдавливали спину и грудь. Ввалившиеся от бессонницы и утомления глаза сами собой закрывались. Но, как путешественник, завидя издали брезжущие огоньки привала, убыстряет шаг, так и мы все заметно оживились, внутренне встряхнулись и приободрились, едва увидели вдали очертания большого города.

Словно бы сбившись в большой и бестолковый караван, улицу запрудили машины самых разных марок. Они ревут и вздрагивают корпусами, хотя водителей за рулем нет.

Над нами, весело тарахтя, проносится «кукурузник» и сбрасывает, пачка за пачкою, листовки.

— Ты посмотри, Каджар, — говорит Алексеенко, стоя на затертых ступенях, ведущих вниз, в бывшую пивную. — Посмотри, сколько чемоданов и разного барахла на машинах. Небось, награбленное все это. Оттого, видно, так люто они и сопротивляются.

— Я сам думаю о том же, — отзывается Каджар. — Ведь они понимают, что их песенка спета, что заперты они со всех сторон, как в мышеловке, и все-таки отбиваются. А вон в соседнем квартале давно уже прекратили сопротивление — вышли на улицы с поднятыми руками.

— А возможно, здесь какие-нибудь особые немцы, — высказываю догадку я. — Эсэсовцы, наверное?

На мостовую медленно, как осенние листья, переворачиваясь в воздухе, падают и падают листовки. В них напечатаны стихи;

Ты одессит, Мишка,а это значит,что не страшны тебени горе, ни беда!

Солдаты, поймав листовку, читают стихи, смеются и снова, очередь за очередью, бьют по заложенным кирпичами окнам дома.

ПОЕДИНОК (перевод Ю.Белова)

Уже давно в кипящем радиаторе дунайская вода смешалась с ледяной водой горных речушек. Дорога длинная, день жаркий, и томительная дрема одолевала солдат. Усатый ефрейтор со странной фамилией Рябоштан, сидящий рядом с Генджи, то и дело встряхивал головой, как это делают, когда отгоняют назойливую муху, и шевелил белесыми бровями. Мимо нас проплывали крохотные кукурузные поля, редкие перелески, аккуратные, непривычные на вид домики со ставнями и черепичными крышами.

— Далеко от родимых мест занесло нас, — вздохнул Рябоштан. И вдруг спросил соседа. — Тебя как звать-то?

Генджи посмотрел на него с удивлением. Который уже раз спрашивал его об этом Рябоштан и все, видно, не мог запомнить имя.

— Генджи меня зовут. Понял? Генджи!

— Слушай, — примирительно сказал ефрейтор, уловив в голосе Генджи нотки раздражения, — давай, я тебя просто буду знать Генкой?

Генджи усмехнулся. Он уже привык к тому, что русские переиначивают туркменские имена на свой лад.