Прекрасное разнообразие - Доминик Смит

Только Уит мог назвать человека, который с виду был больше всего похож на Артура Рубинштейна,[38] парнем. Отец в замешательстве отвел глаза и стал переводить их с орнамента на скатерти на высокие окна столовой и обратно, как бы выбирая между материей и рефлексией. Гиллман почувствовал, что что-то не ладится, и решил обратиться ко мне:

— Меня очень заинтересовала твоя синестезия. Как у тебя с памятью?

— Неплохо, мне кажется, — ответил я.

— У нас тут недавно гостил молодой человек, который помнит наизусть всю Британскую энциклопедию.

— И что с ним стало потом? — тут же спросил отец. В его тоне все еще слышалось раздражение.

— Сейчас он сотрудничает с телевикториной. Помогает готовить вопросы.

Этот ответ явно разочаровал отца. Неужели я воскрес только для того, чтобы работать на телевидении в каком-нибудь шоу? Гиллман плеснул вина себе в бокал и посмотрел его на свет. Женщина в фартуке поставила перед ним бефстроганов, и он издал радостное восклицание.

— Вы знаете, доктор, — обратился к нему отец, — я хотел бы обсудить с вами одну вещь.

— Пожалуйста!

— У Натана настоящая страсть к телевидению. Он хотел бы смотреть его как можно больше, пока находится здесь. Честно говоря, сам я не вижу в этом большого смысла. По мне, это просто фотоны, мечущиеся в вакуумной трубке…

— А вот я люблю телевидение, — объявил Уит. — Всегда смотрю «Чирс»[39] и «Ночной суд».[40]

— Я рассматриваю телевидение как определенный вид информации, — произнес доктор почти пренебрежительным тоном. — Байты информации маскируются под развлечения. Но что касается Натана, то он может смотреть телевизор когда захочет.

— Ну вот видишь, — обрадовался Уит, — тебе тут не о чем беспокоиться. Сладостная жизнь, как говорят итальянцы!

Отец кивнул и принялся за еду. Я попробовал свой бефстроганов. Говядина имела именно тот вкус, который был заключен в слове «говядина»: плотный, бычий и соленый.

Я услышал, как один из братьев Сондерсов говорит другому:

— Ты тупица. Смотри. Пусть «К» — это ряд высказываний на языке «Л», а «М» — набор всех моделей, определимых в классе «Н» и состоящих из ограниченного числа объектов и определенного набора отношений…

Второй брат — он был чуть потолще — сначала слушал его, положив локти на стол, а потом прервал этот поток слов:

— Короче! Что все это значит, ты понял или нет, придурок?

Отец не обратил на разговор братьев никакого внимания. Он сжал мне плечо и сказал на ухо:

— Ну что, правда ведь есть в этом месте что-то, а?

Я попытался поймать взгляд Терезы, но она снова отвела глаза.

После ужина отец и Уит собрались уезжать, и я вышел на улицу попрощаться с ними. Мы шли по гравийной дорожке к «олдсмобилю». Отец бренчал мелочью, засунув руки в карманы, и то и дело оглядывался на дом.

— Твоей маме понравится это место, когда она приедет тебя навестить, — сказал он. — Она любит такие дома.

Мы подошли к машине. Уит сел за руль и завел двигатель.

— Хотел бы я тут пожить, — сказал он мне через открытое окно. — Кормят тут убойно.

Отец вытащил руки из карманов и протянул мне медный компас с крышкой, предназначенный специально для горных походов.

— Вот тебе подарок по случаю выздоровления, — сказал он и добавил, отводя взгляд: — Помни, Натан, ты здесь для того, чтобы найти самое важное в твоей жизни. Ты должен определиться, чем будешь заниматься. И институт — именно то место, где тебе могут помочь. Понимаешь?

— Посмотрим, — ответил я.

— Корабль к взлету готов, — отрапортовал Уит.

Отец хотел было сесть на переднее сиденье, но потом вдруг подошел ко мне и неловко обнял. Я тоже обнял его, не поднимая глаз. Надо сказать, последний раз мы с ним обнимались, когда я ходил в начальную школу. Он похлопал меня по спине. Я чувствовал, как его саржевое пальто царапает мне лицо. Отец все еще был на целую голову выше меня. Пахло от него заплесневелой кожей старых чемоданов, а также лекарственным шампунем. Я вдруг почувствовал себя одиноким, словно меня бросали совсем одного среди незнакомых людей. Впрочем, так оно и было.

— Мне тут как-то не очень… — начал я, но отца рядом уже не было.

Он сидел на переднем сиденье, отделенный от меня лобовым стеклом автомобиля. Уит тоже вылез и одарил меня медвежьим объятием, подняв при этом сантиметров на десять над землей.

— Мы будем следовать за твоими успехами, малыш, — пообещал он. — Ты возьмешь главный приз, я в тебя верю!

Сказав это, он сел обратно в машину. Отъезжая, он пару раз просигналил и помахал мне рукой. Когда машина выбралась на асфальт, отец открыл книгу и включил лампочку, при свете которой обычно читал в дороге. Крошечный светлячок в огромном темном «олдсмобиле» мелькнул пару раз между деревьями, а затем машина растворилась в вечерних сумерках.

19

В первую ночь на новом месте я не смог уснуть. После комы у меня остался страх, что, заснув, я могу не проснуться. Ноги и руки дрожали от усталости, но мозг продолжал работать на высоких оборотах. Чтобы расслабиться, я мысленно повторял статистические данные о средних месячных нормах осадков по стране. Меня поселили в комнате вместе со слепым музыкантом Тоби и Оуэном — тем аутистом, который все подсчитывал по календарю. Он мог сказать, на какой день недели придется Рождество в 3026 году, но не мог самостоятельно завязать шнурки на ботинках. В ту первую ночь Оуэн лег спать очень рано и вскоре принялся громко храпеть. При этом он судорожно сжимал простыни обеими руками. Тоби улегся, не сняв наушников, и из них доносились оперные арии. Я потушил свет и тоже лег в постель. Спустя некоторое время музыка прекратилась. Тоби сел в кровати и повернулся в мою сторону. Из коридора проникал слабый свет, и я различал широкий нос и высокий лоб Тоби. Его глаза все время двигались вправо-влево, словно он пытался разглядеть вид за окном, сидя в бешено мчащемся поезде. Тоби склонил голову набок и спросил:

— Так, значит, у тебя какая-то особенная память?

— Ага, — ответил я.

— И ты из-за нее сюда попал?

— Ну да. У меня слова и звуки остаются в голове. А ты давно здесь?

— Три месяца.

— Ну и как?

— Тут паршивое пианино. Они его из церкви притащили.

— А этот Оуэн, он что, умственно отсталый? — спросил я, показывая на третью кровать.

— Ну, у него не все дома. Тупой как бревно.

— Ясно.

— Но календарь он знает как свои пять пальцев. Кстати, смотри, чтобы он у тебя чего-нибудь не спер. У меня он спер ботинки.

— Спасибо, что предупредил.

Я посмотрел в окно на силуэт старого амбара и кукурузное поле за ним. Наверное, отец с Уитом едут теперь где-нибудь в районе Дубьюка. Может быть, они как раз сейчас сделали остановку и угощаются пончиками и кофе. И что я буду делать здесь целых шесть недель?

Тоби снова надел наушники и откинулся на подушку. В темноте послышались звуки труб и барабанов.

На следующее утро я проснулся рано, но Тоби уже не было в комнате. Его наушники лежали на идеально убранной кровати. Оуэн все еще спал. При дневном свете были хорошо видны его плоское лунообразное лицо и мокрые губы. Я оделся и вышел в холл, откуда доносились тихие звуки фортепиано.

Ориентируясь на эти звуки, я перешел в западное крыло, где обнаружил музыкальный класс. Не заходя в комнату, я стал слушать, как играет Тоби. Он вел мелодию правой рукой, и она напоминала перезвон церковных колоколов. Сквозь открытую дверь было видно, как он нагнулся над клавиатурой, едва не касаясь лицом белых клавиш, и чем быстрее играл, тем ближе к ним склонялся. Правой ногой Тоби с силой жал на медную педаль и при каждом нажатии издавал гудение, словно радовался тому, что наносит вред инструменту. Белый, белый, черный, белый, белый: я видел, как ноты вспыхивают в воздухе. Несколько высоких «до» подряд образовали дрожащую марганцевую линию. Мелодия спустилась ниже, спина Тоби стала выпрямляться — и тут он перескочил на октаву вниз и завершил все громким аккордом на басах.

Закончив, он перевел дыхание и пробежался пальцами по краю фортепиано, не касаясь клавиш. Зрачки его беспокойно задвигались.

— Кто здесь? — шепотом спросил он.

— Это я, Натан.

— Ты слышал, как я играл?

— Да. Кто это? В жизни ничего подобного не слышал.

— Это один русский композитор, его никто не знает. Настоящий огнемет, правда?

— Он очень синий, — сказал я.

Тоби пожал плечами и ничего не ответил.

— Ты давно играешь на пианино? — спросил я.

— С пяти лет. У меня абсолютный слух и память. Я могу воспроизвести любой отрывок после одного прослушивания.

Он приблизился ко мне. Глаза его по-прежнему блуждали.

— Пошли завтракать, — сказал он и вышел в коридор.