Прекрасное разнообразие - Доминик Смит

— Все потому, что ты побоялся предстать перед толпой… И до сих пор боишься…

Доктор Кливз вдруг выключил телевизор. Я как ни в чем не бывало продолжал диалог:

— Нет, я не боюсь. Говори! Кричи хоть на весь мир, но только помни…

— Натан! Пора спать!

Я уставился на темный экран, чувствуя, как за ним остывают лампы. Я ясно видел шотландский бар, в котором Макферлейн и Грей продолжали свой пьяный спор об экспериментах на трупах. Доктор Кливз взял меня за руку и помог подняться на ноги. Сестры разошлись по своим постам. Мы медленно дошли по коридору до моей палаты. Ребята уже спали. Их ботинки и тапочки были аккуратно расставлены возле кроватей. Я забрался под одеяло и заложил руки за голову.

— Тебе надо отдохнуть, — сказал доктор Кливз.

Он посидел еще немного у кровати, чтобы убедиться, что я собираюсь спать.

— А ты знаешь, чем заканчивается этот фильм? — спросил я.

— Нет.

— Лошадь обрывает постромки, и экипаж падает со скалы.

— Ну, это всего лишь кино.

— Я знаю.

— Постарайся заснуть, — сказал он и вышел в коридор.

Я закрыл глаза. Белая лошадь жалобно ржала. Экипаж падал в море.

16

После моего «телевизионного» шоу меня подвергли огромному количеству тестов и проверок памяти. Из соседней больницы был срочно вызван доктор Лански, лысый невропатолог с седой эспаньолкой. Он заставлял меня запоминать многие вещи: страницы из телефонной книги, ресторанные меню, таблицы с результатами бейсбольных матчей. Я каждый раз воспроизводил информацию один к одному, независимо от того, как она поступала — читал ли я что-то или прослушивал. Доктор перепроверил рентгенограмму и томографию и подтвердил, что на них не видно явных следов повреждений, полученных во время аварии.

Однако теперь я мог запомнить тридцать страниц телефонной книги — все имена, фамилии, номера и адреса. Мне нужен был только человек, который даст толчок: скажет первую фразу в кино или прочтет первую фамилию на странице, — а потом обрушивалась лавина образов.

Однажды доктор Лански простудился и начал читать мне таблицу с цифрами изменившимся голосом, низким и глуховатым. До этого я мог воспроизводить ряды случайных чисел, бессмысленных наборов слогов или слов в любой последовательности — вперед или назад. Требовалось только, чтобы между этими элементами была пауза в несколько секунд. Я мысленно выкладывал каждое слово или звуковой образ на улицу — ту улицу, на которой стоял наш дом, а потом мысленно проходил по этой улице и называл их. Я помещал предметы и людей на ступеньки крыльца, на крыши, в плавательные бассейны. Цифры было запоминать легче всего, потому что они представлялись мне людьми с определенными характерами: единица — высокий брутальный мужчина; четверка — женщина-бродяжка со сломанной рукой, подвязанной на бинтах; девятка — худой человек с большой головой.

Теперь же оказалось, что изменение голоса доктора изменило и эти образы: от нового тембра возникали пятна, которые затуманивали образы моих людей-цифр. Я не смог воспроизвести последние три цифры в продиктованной им последовательности.

— Может быть, хочешь денек отдохнуть? — спросил доктор Лански.

— Все дело в вашем голосе, — ответил я. — Обычно он серебряный и гладкий. А сегодня он какой-то коричневый и потертый. Он заслоняет от меня слова.

Он поглядел на меня, выпятив нижнюю губу, и спросил:

— Что ты имеешь в виду?

— Я же говорю: из-за вашего голоса мне не видно цифр.

Лански записал что-то в своей тетради, а потом сказал, что на сегодня я свободен и могу идти смотреть телевизор.

Отец настоял на том, чтобы ему показывали результаты всех моих тестов, и изучал их так же пристально, как данные о столкновении частиц на своем Ускорителе. Явно не доверяя врачам, он устроил мне свое собственное испытание памяти с помощью словаря Вебстера. Я бегал глазами по словарным статьям, а он внимательно следил за мной. Через несколько страниц он отобрал у меня книгу и положил ее на тумбочку.

— Ну, расскажи, что ты запомнил! — потребовал он.

— Все, что запомнил?

— Говори! — приказал он, прикрыв глаза.

Я начал со слова «aadvark» — трубкозуб, пушистое насекомоядное млекопитающее; далее следовал «aardwolf» — земляной волк, животное, похожее на гиену; затем глагол «acclimate» — акклиматизировать(ся), то есть привыкнуть к новым внешним влияниям и обстоятельствам. Отец, подперев подбородок рукой, следил за мной по словарю. Потом он поднял голову и спросил:

— Как это у тебя получается?

— Слова запоминают себя сами, — ответил я. — Они окружают меня и не отпускают.

— Видимо, изменились какие-то частоты, на которых функционирует твой мозг. Ты как будто подслушал Единое Поле. — Он помолчал, глядя в окно, и добавил: — Это аномалия, Натан. Но аномалии случаются, только когда что-то смешивается.

— Ну и что с этим делать?

— Надо исследовать. Надо ставить правильные вопросы.

Он сделал кислую гримасу, словно предчувствуя вкус ответов на эти вопросы.

— Ладно, я согласен.

— Очень хорошо. Будем задавать вопросы.

Во время следующей встречи доктор Лански дал мне ряд упражнений на распознавание тонов звуков. С помощью особого прибора — что-то вроде вилки с тонкими красными проволочками, приделанными к датчику, — он задавал тон определенной высоты. Потом звук менялся. После каждого опыта доктор спрашивал, что я чувствую. От различных звуков в моем сознании возникали разные образы: бронзовые круги, серебряные полосы, блистающая сталь или похожие на человеческие языки ленты земляного цвета. Многие из них имели также вкусы и запахи. Был один неоново-розовый звук, напоминавший по форме инверсионный след самолета, и от него во рту возникал вкус арбуза. Лански повторил испытания на следующей неделе, и в ответ на одни и те же раздражители появлялись одни и те же сенсорные реакции.

Родители и Уит наблюдали за моими испытаниями со смешанными чувствами: они не понимали, пугаться им или гордиться. И когда доктор Лански собрал нас всех в больничном зале заседаний для объявления результатов опытов, отец был готов ко всему. Он сидел справа от меня и держал наготове записную книжку в кожаной обложке. Слева сидела мама.

— Ну, как у него с серым веществом? — спросил отец.

Мама бросила на него уничтожающий взгляд, а я сжал от волнения руки.

— Случай весьма необычный, — сказал Лански.

Он, видимо, недавно пил какое-то лекарство от кашля: я чувствовал запах эвкалипта.

— И в чем он состоит? — спросил отец, отчеркивая поля на чистой странице записной книжки.

— Похоже, что у Натана развилась синестезия.

— Я в этом не разбираюсь, — сказал отец.

— Синестезия — это состояние, при котором границы между чувствами становятся проницаемыми. Иногда это называют также кросс-модальными ассоциациями. Самая распространенная форма — это так называемый цветной слух, когда звуки вызывают специфические визуальные эффекты. Однако случай Натана сложнее: ощущения у него смешаны и связаны. Например, когда он слышит слово «колокол», он не только видит ряд волнообразных пурпурных линий, но еще и чувствует горечь во рту. Некоторые слова дают ему также тактильные ощущения, «песок» или «бетон» например. Иногда к ним присоединяются также и запахи. Причем по отношению к каждому конкретному слову или звуку всякий раз возникает одно и то же ощущение.

— И все это — дефект функционирования мозга? — спросил отец, глядя на страницу записной книжки, так и оставшуюся чистой.

— Нет. Возможно, состояние синестезии естественно для человека: люди с синестезией улавливают некие свойства слов и звуков, а все остальные просто научились блокировать эти ощущения. Некоторые ученые утверждают, что у младенцев до четырех месяцев все чувства перемешаны: они слышат цвета и чувствуют на вкус формы. Но потом начинается дифференциация функций мозга. Что из этого нормально, на самом деле никто не знает.

— А вот у меня иногда от запаха бензина бегут по коже мураши, — вмешался Уит. — Это то же самое, да?

— Думаю, что нет, — ответил Лански. — Синестетические ассоциации более абстрактны. Например, слушая Баха, мы с вами можем представлять себе определенный пейзаж или сцену. А синестетик не видит таких четких картин. У него перед глазами мелькают цветные кляксы, спирали и решетки; он чувствует гладкие или шершавые поверхности, приятные или неприятные привкусы: соленый, сладкий, вкус металла. И все это происходит совершенно непроизвольно.

— И что, все это хорошо описано в научной литературе? — спросил отец.

— Да, хотя наши знания в этой области ограниченны. Но описано несколько широко известных случаев. Синестезией обладали Набоков, композитор Скрябин. Возможно, что она была и у Кандинского, и его картины — попытка выразить синестетический опыт.