Еленевский Мытари и фарисеи - Неизвестно

— Товарищ майор, да я пописать ходил.

— Пописать, говоришь, приспичило, потерпеть не мог? А если пере­до мною сидит уважаемый человек, а вы его привели, как преступника, что тогда? У него орденов вон сколько, даже Ленина, участник войны в Афгани­стане, настоящий воин-интернационалист.

Милиционеры переглянулись:

— Товарищ майор, так вы сами говорили, что ныне пол-России орденами обвешалось.

— Но-но, вы полегче с такими выводами, — ухмыльнулся майор, доволь­ный тем, что подчиненные запомнили его наставления, затем равнодушно посмотрел на меня: — Так вы утверждаете, что Лунянин Николай Ники­тич — это настоящее ваше «фио», фамилия, так сказать?

И здесь до меня дошло, что я подозревался в чем-то серьезном, и никак не мог поверить в то, что происходило в этой прокуренной милицейской комнате.

— Мужики, да вы что, одурели, я приехал в Москву для решения вопроса о моем переводе в российскую армию! Там все написано! — я дернулся было показать, но «колобок» тут же ткнул дубинкой в спину:

— Сидеть!

— Мы тут одного задержали, валюту продавал, так он тоже утверждал, что у него настоящие доллары, а оказалось, подделка, хорошая подделка, потому как брали эти доллары охотно. Так что у меня есть основания предполагать, что вы не то лицо, за которое себя выдаете, мд-а-а, — майор постучал моими докумен­тами по столу, словно убеждаясь в их прочности, — при таких наградах, таком звании да на вокзале. Сомнительно, все это очень сомнительно. Вот они меня убеждают в том, что вы один из участников преступной группы, которая нагло обирает пассажиров, и я больше склонен доверять своим сотрудникам.

Майор взял чашку, заглянул в нее, протянул «колобку»:

— Сходи к Галине, да пусть сахара поменьше, сколько раз говорено, не люблю слишком сладкий. Петренко, веди гражданина подполковника к Чугунову и пусть оформит задержание, завтра разберемся, что к чему. Да, и спроси, мне бензин не привозили, а то бак в машине сухой. Если привезли, забери канистры.

Сбитый с толку, окончательно растерянный, я продолжал:

— Мужики, да вы что? Мне завтра в кадрах надо, мне.

Майор улыбнулся:

— Зря нервничаете, я же сказал, до утра, а утро вечера, как гласит пол­ковник Веретенов, всегда мудренее. Вы попали под подозрение, и по закону мы обязаны вас задержать. Если вы и правда военный, утром передадим в комендатуру.

Петренко профессионально достал наручники и попытался застегнуть на моих запястьях. Меня бросило в холодный пот, что угодно мог представить, но только не это:

— Да вы что, шутите?

Петренко нахмурился, процедил сквозь зубы:

— Давай-ка, гражданин подполковник, по-хорошему, без выпендрежа, а то узнаешь, шутим мы или нет.

Майор уже не обращал на нас никакого внимания, что-то аккуратно поме­чал в лежавшем перед ним блокноте, затем начал дозваниваться какому-то Рафику. В этом кабинете я для него уже перестал существовать.

Петренко ловко застегнул наручники на моих запястьях и на крайний случай решил подстраховаться:

— Товарищ майор, его в общий обезьянник или как?

— «Или как», Петренко, «или как».

— Понял, товарищ майор.

После оформления протокола исходивший перегаром Чугунов о чем-то переговорил с Петренко, и я оказался в разношерстной компании, где каждый был вроде бы со своим лицом и в то же время все эти лица представлялись чем-то одним целым, вертящимся, плюющим, галдящим, хохочущим, крив­ляющимся.

— Братцы, во какое украшение к нам прибыло!

— Ерунда, я с такими уже сидел, вот бы генерала сюда запихнули, другое дело.

— Запихнут, — послышался уверенный голос из дальнего угла, — это только начало лета. — И громко запел: — Я так хочу, чтобы лето не конча­лось! — и громкое довольное гыгыканье.

Утром из-за решетчатой двери долетело:

— Эй, подполковник, на выход!

Вышколенный подтянутый капитан из комендатуры молча проводил меня к зеленому уазику, указал на заднее сиденье, по сторонам сели два таких же молчаливых солдата. В комендатуре долго куда-то вызванивали, уточняли, затем капитан отвел меня в бытовую комнату для личного состава.

— Приведите себя в порядок, товарищ подполковник, сейчас за вами приедут. Вы уж извините, лютует милиция. Офицеры на службу и со службы только в гражданке. Хорошо, что не выпившим был.

Он не договорил, в чем это «хорошо» заключалось, и поспешил на чей-то нетерпеливый окрик:

— Донцов, где тебя черти носят? Бери машину и дуй на Белорусский!

В штабе я лицом к лицу столкнулся с Дубяйко, который быстро отвернул­ся, сделав вид, что не заметил меня. Пока я шел по коридору, спиной чувство­вал его сверлящий взгляд. Затем он быстро направился к кабинету, хозяином которого был генерал-лейтенант Иванников.

Полковник Сиднев, весь затертый, хмурый, без того лоска, которым ста­рался ошарашить всех в Чирчике, устало обронил:

— А, Лунянин, быстро же, что, не терпится? Мы здесь перебрали несколько вариантов, самый наилучший в смысле дальнейшей перспективы это Дальний Восток, а точнее, Хабаровск. Устраивает?

— Так точно!

— Вот и ладно. Так и запишем. Что там, в полку, офицеры не бузят?

— Да вроде как все спокойно, определяются помалу.

— Нам долбаные группы войск столько работы подбросили, что голова кругом. Навыводили столько частей, и все скопом, попробуй распихай. Рос­сия большая, да не резиновая. Сейчас НАТО на нас пальцем показывает и хохочет до упаду.

Раздался телефонный звонок, и судя по той почтительности, с которой снял трубку Сиднев, звонили сверху.

— Да, так точно. да, — каждое «да» он сопровождал взглядом в мою сторону, — но ведь. Понял вас, так точно! Сейчас буду!

Положив трубку, он зло выругался. Закрыл лежавшее перед ним мое лич­ное дело:

— Лунянин, подожди в коридоре!

Спустя некоторое время он торопливо вышел из кабинета, на ходу бросив:

— Жди через пять минут!

Вернулся Сиднев через полчаса:

— Скажи мне, Лунянин, где умудрился насолить генералу Иванникову? Он же кореш нашего Тульского. Чего молчишь? — Сиднев нервно листал мое личное дело. — Где ты ему дорогу перешел? Хотя, что теперь эти признания, оправдания.

Я понял, что-то рушилось в моей будущей биографии. Холодок вполз в душу: небо уходило от меня, удалялось с невероятной быстротой, удалялось так, что начало темнеть в глазах.

— Может, кому-то надо, — я запнулся, не найдя подходящего слова, — ну, вы сами понимаете, скажите сколько.

Перед отъездом в Москву мы с женой договорились, что если встанет вопрос о деньгах, то машину придется продать. Она сама предложила, долго меня успокаивала, доказывала, что сейчас главное для семьи — это моя даль­нейшая служба, а там все образуется. Она твердо верила в то, что обязательно все пойдет на лад: и в стране, и в армии.

— Сколько? — Сиднев хмыкнул. — Лунянин, да если бы в деньгах дело. Закрыт тебе Дальний Восток, да и не только Дальний, все ближнее закрыто. Поставлен вопрос о твоем увольнении. Придется тебя куда-нибудь упрятать на некоторое время, чтобы до пенсии дослужил. Сколько до сорока? — он открыл личное дело. — Почти два года. Мда-аа! Многовато! Но что-нибудь придума­ем. — Он позвонил: — Валентин Сергеич, нужна твоя помощь, сейчас забегу.

Вернулся он, довольно потирая руки:

— Не имей сто рублей, Лунянин, а имей сто друзей. Предложение такое, передаем тебя в ПВО, а точнее, в корпус ПВО, его штаб в Брянске. Соглашай­ся, это лучшее, что можно придумать в данной ситуации.

— Там же нет вертолетов!

— Какие вертолеты? — возмутился Сиднев. — Я тебе в который раз поясняю.

— Выходит, товарищ полковник, летать мне уже не суждено?

— Какое там летать, Лунянин, думай, чтобы ползать не пришлось, как это теперь частенько случается с нашим братом. Мне говорили, что ты рвался в Белоруссию. Есть полк дальней авиации, это под Гродно, но его в этом году выводят. Истребители, а они под Витебском, их также настроились выводить. Да и кем тебя туда? Стратеги под Барановичами, но они переходят под бело­русское командование, поэтому все что мог сделал. Да ты не отчаивайся, я тебя на заметке держать буду.

С предписанием убыть в Брянск и скверным настроением я сел в такси. Читавший газету таксист отложил ее на заднее сиденье, поправляя кепчонку- жириновку, олицетворение либеральной демократии в России, то ли спросил, то ли утвердил:

— На вокзал?

— Да, а как угадал?

— Сколько я отсюда нашего брата отвозил, у него одна дорога — на вокзал. Я ведь сам только полгода как из армии, уволен по сокращению. Чем в такой армии служить, так лучше таксовать: и людям польза, и семья не внакладе.

По дороге он молча курил, только во время затора на одном из перекрест­ков, где перекрыли движение для установки огромной рекламной растяжки, обронил:

— Собезьянничались вконец. Были люди как люди. Дорогая моя столи­ца, каким ты стала зверинцем. Может, послушаем что? — Он потянулся к кнопке автомагнитолы.