Еленевский Мытари и фарисеи - Неизвестно

— Прав, конечно, прав.

Он тут же выплеснул на меня:

— Тогда в чем дело? Сколько надо? Под проценты или под залог? Послед­нее лучше. Цену залога я определяю.

Услышав сумму, он понимающе зацокал:

— Не зашкаливает. Под два процента в месяц. Если под залог — на год, через год я залог реализую. Согласен? Что в залог? Орден? Какой? Лени­на? — Рымашевский знал, что в Польше такой орден стоит раза в полтора дороже, а если поторговаться, то и все два, поэтому согласился не раздумы­вая. — Давай, приходи за деньгами. И помни, через год он мой! Не обижайся, но обменяемся расписками для подстраховки.

Он даже не поинтересовался, чего стоило мне расставаться с наградой. Для него орден уже был ходовым товаром, обещавшим неплохой навар.

Дома я дождался, когда мать уйдет к тете Тане, достал из вместительной дорожной сумки парадный мундир, который сложила жена, пояснив: «А вдруг понадобится! Ведь у вас, военных, сегодня одно, а завтра другое!» Рука коснулась ордена Ленина.

***

.Солнце быстро поднималось из-за гор и выпавший ночью легкий сне­жок, покрывший тонким слоем гофрированный металл взлетно-посадочной полосы, таял прямо на глазах. Аэродром подернулся легкой дымкой утренне­го тумана. Я доложил руководителю полетов о готовности к вылету и подал команду экипажам на взлет. Боевые машины, отстреливая ослепительные комочки ракет, набирали высоту, по спирали, чтобы не попасть под огонь душманов, вкручивались в небо...

Шли почти на верхнем пределе. Чуть пониже скользили пятнистые МИ-8 с десантом.

В районе высадки горы, как огромный магнит, притянули к себе машины. Внизу чернело ущелье. Свет нового дня еще не проникал в него, и от этого оно выглядело мрачным и бездонным. Мы были все, как сжатая пружина, вглядывались в каждую проплывавшую расщелину, в каждый скалистый выступ. Я почувствовал, как позади, протиснувшись в узкое пространство кабины, почти мне в затылок жарко дышал борттехник Лавренчук.

Впереди по курсу появился не обозначенный на карте кишлак: на горном склоне жались друг к другу приземистые каменные домики, обнесенные высокими дувалами. Квадраты плоских крыш грелись на зимнем солнце.

Первое звено со мной во главе прошло над селением. Все нормально. Оказалось, душманы попросту нас пропустили. Их крупнокалиберный пуле­мет ударил по машине Ерохина. Он замыкал вторую группу.

— Полста пятый, по нам работают! — услышал я его голос. — Следуйте своим курсом, мы здесь задержимся!

— Вас понял, иду к месту высадки.

Пара вертолетов во главе с Ерохиным закрутили карусель над засадой. Место было трудное, в ущелье не очень-то сманеврируешь, и я им не завидовал.

Штурман эскадрильи майор Ткачев доложил ориентиры точки высадки. Внизу и по сторонам засверкали вспышки очередей.

— Ого, сколько их здесь! — крикнул Ткачев.

— Работаем! — приказал я, и мы ударили по врагу.

Началась высадка десанта. Несколько вертолетов уже приземлились, и десантники быстро отбегали в стороны, на ходу ведя огонь и занимая удоб­ные позиции, чтобы прикрывать остальных.

Душманы, прячась за валуны, выступы скал, отстреливаясь, отступали. Я перевел машину в пикирование... Новый заход — и снова огонь.

Когда выводил машину, услышал тревожный голос Ткачева:

— Командир, прямо!

Я даже не понял, откуда взялось это отверстие в горе, не мог и предпо­ложить, что там была тщательно замаскированная смонтированная на рельсах зенитно-горная установка. Она выкатывалась прямо из пещеры, и почти в упор — пятьсот метров для ее пушек не расстояние — била по вертолетам.

Я довернул машину, чтобы ударить ракетами, но мне не хватило какого-то мгновения. Очередь прочертила кабину шедшего справа вертолета Громова, и ко мне суматошный эфир донес отчаянный крик:

— Полста пятый, полста пятый, кажется, все! Обороты упали! Падаю!

Кто-то снизу передавал:

— Третий, я тебя вижу, хвост выруливай!

— Отлично! Что тогда?

— Ребята, повнимательнее, там идет высадка!

— Я третий, по мне огонь открывают! Отсюда, отсюда! Ага, вот здесь, прямо, где справа! Где высаживают!

— Третий, ты взлетел?

— Не взлетел.

— Понял!

— Третий, взлетай!

— Бородатые здесь бегают!

— Ребята, повнимательнее. Покидайте площадку!

— Заходим, правая сторона.

— Темп другой, не могу справа.

— Борт 15-24, пожар!

— Прыгай! Валера, прыгай! — крик Громова.

— Борт 15-24, пожар! Борт 15-24, пожар!

— Прыгай!

— Полста пятый, полста пятый... — это уже ко мне. — Упал он!

— Семь тридцать...

— Упал, упал он!

— Парашютов тоже нет?

— Нет, нет, не видно там парашютов! Но один прыгнул, прыгнул один!

— Семь тридцать девятый, парашютов не видно нигде?

— Просто прыгнули, прыгнули! Кто-то один прыгнул, но парашют не раскрылся!

— Семь тридцать девятый, подскажи, где он может быть?

— Рядом совсем, должен быть, там, потому что прыгал с высоты метров семьдесят, максимум. Парашют не раскрывался, просто...

Выпрыгнул летчик-оператор Иванюк. Его парашют не раскрылся потому, что не хватило высоты. Вначале думали, что это Громов.

Громов оглянулся и скорее понял, чем услышал голос бортового техника Чеснокова:

— Командир, я ранен, а ты прыгай!

— Нет, Чесноков, родной, нет!

Громов еще надеялся посадить машину.

Я заметил, как его вертолет ушел за дальний склон. Теперь кто быстрее к нему доберется: мы или душманы.

Решение пришло мгновенно:

— Это полста пятый! Прикройте меня! — и я направил винтокрылую машину туда, где скрылся вертолет Громова.

.Память молнией прошла сквозь время, и мне показалось, что орден стал горячим, я дернул рукой.

— Николай, Николай!.. Вот, зову, зову, а ты не отзываешься. Как вошла, так хлебом запахло, думаю, точно, у Рымашевского покупал, — мать обеспо­коенно посмотрела на меня. — И чем ты так занят, что молчишь?

— Да вот, — я даже не знал, что ответить, — вот, вспоминаю.

— Уж не в музей ли собрался отдавать, — улыбнулась мать, — школь­ники как забегут, так обязательно спросят, может, у вас что для нашего музея найдется.

— Да нет, не в музей.

— Что-то с тобой, сынок, не то, давай как на духу выкладывай, где не заладилось, материнское сердце не обманешь, — она пристально взглянула мне в глаза, на ее лице еще четче и глубже обозначилась сеточка морщин. Несколько минут мы сидели молча.

— Видишь ли, в Минске просят тысячу долларов.

— Сколько?— она испуганно ахнула. — За что? Боже, совсем ополоуме­ли, совсем совесть продали, это где же мы такие деньги найдем?

— Деньги-то дают, да вот залог требуют, не доверяют.

Она посмотрела на лежавший передо мной китель:

— Неужто под ордена?

— Под один.

— Как же так, — у нее мелко-мелко задрожали губы, — как же так? Ну, продашь ты своего Ленина, а дальше, дальше-то что? — словно ослышав­шись, вопрошала сама себя. Затем поднялась, подошла к платяному шкафу, отодвинула сложенные аккуратной стопкой домотканые покрывала и достала из-за них вытертый до салфеточной тонкости потерявший черную кожаную упругость военный планшет, с которым так любил когда-то ходить на работу отец, а потом на зависть друзьям с ним бегал в школу я.

— Ох, сынок, сынок, сначала орден, а потом совесть.

— Мать, о чем ты говоришь, как могла подумать, просто так прижало.

— Вот и подумала, ты уж прости. Чистая совесть для души — это, это. — она взглянула в красный угол, — это как икона для хаты. С чистою совестью жить покойно и радостно, меньше всякие болячки нападают. Вот, сберегла, — она положила планшет на стол, погладила его дрожащей рукой, открыла и достала отцовские ордена, медали. — Помню, в военкомате один такой хитрый начальник насел, награды надо сдать, а я ему: какие награ­ды, они с Никитою уже в могиле. Бывало, придем после праздника Победы домой, я стол накрою, мужики соберутся, и давай каждый свое вспоминать, где и в каком бою больше всего лиха хватил, а ты вон там, в уголке сидишь, слушаешь. Рыгорка, так о том, как ногу ему оторвало, а отец, как он под Ленинградом в танке горел. У него и шрам на всю спину остался. Скажи, сыночек, а тебе они легче достались?

Мне было нечего сказать.

— Ну, матери промолчать можно, она не обидится, да помни, все село на нас пальцем тыкать будет, и после смерти мне не забудут. Здесь все за одно цепляет­ся. Возьми того же Цыганчука. Когда-то человеком был, а сейчас кто он? Спроси у людей, они тебе скажут. Но Цыганчуку простят, с него взятки гладки. Люди знают, как и за что ему тот орден на грудь вешал, а нам не простят.

Она медленно, словно нехотя, как будто разлучалась с чем-то невыразимо близким, спрятала отцовские награды опять в планшет и положила в шкаф на старое место.

— Вот и все его наследство — и для тебя, и для внуков. Моя совесть также чистой перед вами будет. А Рымашевскому скажи, пусть над людскими душами не воронячит.

— А ты откуда взяла, что он?