Похождения нелегала - Валерий Алексеев

— Врешь ты всё, — сказал я с досадой.

— Не, не вру, — возразил Кирюха. — Шенгенский житель даже обдриставшись смотрит весело, в упор. Этому его с детства учили. На немецком хоть бойко талдыкаешь? Шприхст ду фрай дойч?

— Объясниться могу.

— Ну, тогда вообще атас. В первой же гостинице тебя и заметут. "Штайгст ду аус, аршлох," — и весь разговор. Выметайся из Дойчланда, засранец.

Я сел на стул, поразмыслил.

— Ладно, с деньгами не пропаду. Найду какую-нибудь бабульку, сниму комнату…

— Где, в Берлине? Да берлинская бабулька в первый же день пошлет тебя на анмельдунг. В смысле прописываться.

День веселых открытий.

— А разве в Германии есть прописка?

— Можешь не сомневаться, — торжествующе сказал Кирюха. — Притом обязательная. Унбедингт.

На это мне нечего было сказать.

Как говорится: от чего плыли — к тому и приплыли.

Помню, выступал один по телевидению в горбачевские времена: "Нигде, говорит, в мире нет такого унижения граждан, как прописка, и если мы не полицейское государство — надо срочно это дело прекратить".

И вот, пожалуйста. Верь после этого.

Кирюха наслаждался моей растерянностью.

— Так что же мне делать? — спросил я.

— Немцы в таких случаях говорят: "Кайне шарфе бевегунг", — отозвался мой Вергилий. — Не надо резких движений. Поживи пока в "Рататуйчике", отсидись. В город выходить не советую. Документы здесь на улицах нет-нет да и проверяют, можно налететь. Подходят красивые в белых фуражках: "Аусвайс контролле!" И ты испёкся, ду бист эрледихьт. А то ишь, разлетелся: в гостиницу. Тоже мне Эрих Мария Ремарк.

— За постой платить надо?

— Это уж как водится. Я плачу Каролинке натурой, а с тебя она слупит тридцатник в сутки. Ну, так будешь мои деньги отдавать — или звать Махмуда?

— Мне чужого не надо, бери.

Получив свои денежки, Кирюха еще больше повеселел.

— Не тушуйся, брат, мы с тобой такие дела здесь развернем! Сам удивишься.

— Какие еще дела? Ты ж машину покупать приехал.

— Это побоку. Перебьется заказчик. Нам теперь светят другие маяки. Андере ориентирен.

— Что за ориентирен?

— Завтра, завтра, — отмахнулся Кирюха. — Сегодня гуляем. Празднуем твое прибытие в свободный мир.

67.

Человек я малопьющий, но они меня таки напоили.

Впрочем, я и не отказывался: напиться в стельку — лучший способ заслужить доверие таких людей, как Кирюха.

Я держал в уме одно: мне отсюда надо смываться. Ради этого стоило изобразить из себя дурака.

Праздновали втроем, у меня в номере. Пили бехеровку, ельцинскую, пушкинскую, выборову, еще какую-то егерскую настойку: живая головная боль.

Было бы мудрее, разумеется, оставаться трезвым и ждать, когда Кирюха с Каролинкой свалятся под стол. Но пускай эту мудрость проявляют сами советчики.

С трезвенником эта парочка дружить бы не стала.

Вергилий мой уже с обеда был хорош, но его дама держалась стойко, как гренадер, и хлестала спиртное не закусывая.

На такую массу нужно не меньше ведра.

Притом каждые пять минут кто-то звонил в дверь, хозяйка выходила и возвращалась. Выпитое нисколько не отражалось на легкости ее походки.

Помню блюдо на столе под названием "рататуй": ничего неприличного, просто тушеные овощи.

И — гора бананов, хозяйка ела их с невероятной быстротой, будто за себя кидала.

— Никак не могу наесться бананами, — призналась она. — У нас в ГДР отношение к бананам было особое. Почти религиозное. Как у вас в Союзе к колбасе. Кто в ГДР мог достать бананы — тот был всемогущий человек.

Помню, как Кирюха дурным голосом вопил "Нам лижут пятки языки костра, чужие сапоги натерли ноги..“., а мы с Каролиной, обнявшись, ему подпевали.

Голос у нее был высокий и чистый: пела когда-то в самодеятельности, выступала даже перед высшим руководством ГДР.

— А потом Поворот, и всё в жизни переменилось, — со вздохом говорила хозяйка. — Была стройная Карола из комсомола, Каролина из Берлина, а стала толстая мадам Рататуй.

Русским языком бывшая комсомолка владела очень даже неплохо. Это и не удивительно, если учесть, что в юности она чуть ли не каждое лето отдыхала в "Артеке".

Неправы, однако же, те, кто считает, что знание иностранного языка настраивает на симпатию к стране его носителей. Мадам Рататуй не любила ни Россию, ни россиян.

— Тоже мне победители, — с презрением говорила она. — Русские мужики даже в постели трясутся, что на них настучат. А вот девки ваши — эти да. Очень смелые. Алле зинд зи шлампен унд нуттен, все они шлюхи и бляди.

Впрочем, быть может, это в ней говорили обида и стыд за бесцельно прожитые гэдээровские годы.

Разрюмившись спьяну (какие могут быть теперь между нами секреты), я дисминуизировал хозяйку с Кирюхой, и мы до изнеможения плясали втроем на тумбочке среди банановых шкурок и рюмок.

И орали: "На-до-е-ло жить по-другому, на-до-е-ло жить по-другому, ходим мы по краю, ходим мы по краю р-ра-адному!"

Это была, должно быть, фантастическая картина: физик-теоретик, шофер-перегонщик и толстушка мадам Рататуй исполняют бандитскую пляску на фоне бастиона пепельницы с дымящейся мортирой окурка.

Для наблюдателя извне, разумеется.

Поскольку мы не могли видеть себя со стороны.

Но наблюдателей извне не имелось: мы ж благоразумно запирались на ключ.

68

В итоге на рассвете я обнаружил себя лежащим на полу у подножья своего нерасстеленного одра.

Естественно, в лучшем своем костюме — и, опять-таки естественно, с заметно подбитым глазом.

Из нагрудного кармана пиджака у меня наподобие носового платочка торчала банановая кожура.

О самочувствии не стану распространяться: дело житейское. Другие с перепоя долго спят, восстанавливая растраченные силы. Я же в тех редких случаях, когда со мною это происходит, просыпаюсь ни свет ни заря — от дикой головной боли и такой же дикой тоски.

Похмельный синдром.

Я долго лежал, перебирая в памяти обрывки пьяных воспоминаний.

Дисминуизация под градусом, да еще коллективная, — дело чрезвычайно рискованное. Хорошо, что всё кончилось благополучно…

Благополучно ли?

Я вскочил как подброшенный. В глазах потемнело.

А где сладкая парочка? Где Каролина и Кирюха?

На постели их не было, на тумбочке тоже.

Я придирчиво осмотрел каждую складку одеяла, каждую крошечку на нашем пиршественном столе.

Нет, по-моему, я их все-таки вернул. Помню, мы с Кирюхой еще ходили в какой-то подвал.

Или это было до того?

Отличное начало легальной жизни. Черт меня подгадал делать опыты спьяну! Там же нужно аккуратно просчитывать погружение, да и возвращение тоже.

Может, наплясавшись я забыл их вернуть — и они свалились с тумбочки и лежат теперь на замусоренном половике?

А может быть, я вернул их не до конца, оставил лилипутами полуметрового роста, и они слоняются теперь по "Рататую", пугая своими гримасами постояльцев…

69.

Стараясь ступать осторожнее, я вышел в коридор — пусто.

Прошел в столовую — там тоже никого. Огромные настенные (точнее, напольные) часы, приветствуя меня, звучно пробили пять.

Дверь первого номера была распахнута настежь, на убранной койке стоял Кирюхин саквояж: заходи и бери.

На всякий случай я проверил свой бумажник: все мои деньги были в целости и сохранности. Пистолет тоже.

Во второй номер пришлось стучаться.

Дверь открыл щуплый азиат (по всей видимости, вьетнамец) в оранжевой детской пижамке.

Глаза его, и без того узкие, жмурились спросонок.

В номере было не меньше полудюжины его соотечественников: двое спали валетом на койке, остальные вповалку на не застеленном полу.

— Извиняюсь, — пробормотал я по-русски, забыв соответствующее немецкое слово.

Запрокинув лицо, вьетнамец оскалился.

Я решил, что он улыбается, и попытался изобразить ответную улыбку, но это было излишне.

— Пьяная русская сволочь, — четко произнес на языке дружбы вьетнамец и захлопнул дверь.

Свой третий номер я оставил для более тщательного осмотра. Остальные два были пусты.

В администраторской на диванчике, прикрывшись пледом, спал темный небритый мужик кавказской наружности — должно быть, тот самый Махмуд, которым пугал меня Кирюха.

На кухне никого не было.

Может быть, сладкая парочка отправилась на какой-нибудь ранний промысел? Я слышал, здесь, в Германии, практикуются утренние рыбные базары.

Эту успокоительную версию пришлось, однако, отбросить: массивная входная дверь "Рататуя" была закрыта на мощный крюк изнутри.

Но был еще и подвал. Кирюха всё заманивал меня в подвал, пьяно подмигивая в сторону зоркой хозяйки: ей, мол, знать об этом совершенно не обязательно.

И мы с ним спускались в этот самый подвал.