Музей невинности - Орхан Памук

Так как отец рассказывал в прошедшем времени, я понимал, что история чем-то все же завершилась, но мне почему-то не нравилось, что он ведет рассказ таким образом.

— В конце концов в один прекрасный день я все же решился позвонить её матери. Та, конечно, обо мне была наслышана, но по голосу не узнала. Я соврал, что звонит муж одноклассницы её дочери. Надеялся, что, когда скажу: «Моя жена больна и просит вашу дочь прийти к ней в больницу», она позовет её к телефону. А мать заплакала: «Моя дочь умерла». Оказывается, она умерла от рака! Я тут же повесил трубку, чтобы не зарыдать. Ведь даже предположить такого не мог. Не вышла она замуж ни за какого инженера... Какая ужасная штука жизнь! Как бессмысленно в ней все...

Увидев в глазах отца слезы, я вдруг почувствовал себя беспомощным. Я понимал его и злился на него одновременно, но, пытаясь осмыслить услышанное, почему-то подумал о первобытных людях, не ведавших принципов. Мне самому было больно.

— Ладно, — проговорил отец, стараясь успокоиться. — Я тебя позвал сегодня не для того, чтобы расстраивать. У тебя помолвка, ты скоро обзаведешься семьей. Мне захотелось, чтобы ты знал мою печальную историю и лучше понимал своего отца. Но я хотел сообщить тебе еще кое-что важное. Ты еще не понял, что именно?

— Что?

— Я сейчас очень жалею о том, — ответил отец, — что не успел сказать ей главного. Не твердил, какая она замечательная и как нужна мне. Я так жалею, что не произносил эти слова тысячи раз. У той девушки было золотое сердце, она была кроткой, умной и очень красивой... У неё совершенно отсуствовала привычка, свойственная всем нашим женщинам, — надменно хвалиться своей красотой, будто это их заслуга. Не было в ней ни кокетства, ни постоянного желания лести... Сейчас, когда прошло много лет, мне до сих пор больно не только от того, что я её потерял, но и от того, что не обращался с ней так хорошо, как она заслуживала. Любимую женщину нужно ценить вовремя, сынок, пока не стало слишком поздно.

На последних словах, которые отец произнес почти торжественно, он вытащил из кармана старую, потертую бархатную коробочку. «Когда мы всей семьей ездили на выставку в Измир, я купил это ей на обратном пути, чтобы она не сердилась и простила меня. Но отдать их ей мне было не суждено». Отец открыл коробочку. «Я много лет прятал эти серьги. Ей бы они очень подошли. Я не хочу, чтобы мать их нашла после меня. Возьми их себе. Я долго думал. Знаешь, эти серьги очень пойдут Сибель».

— Отец, Сибель мне любовница, она скоро станет моей женой! — воскликнул я, но все же взглянул на коробочку, которую протягивал отец.

— Не говори ничего, — остановил меня отец. — Достаточно, что ты не станешь рассказывать Сибель историю этих сережек. Когда она будет их надевать, вспоминай меня. И то, что я тебе сегодня сказал. Цени свою красивую девушку. Многие мужчины плохо обращаются с любимыми, а потом локти кусают. Смотри, не повторяй их ошибки. И заруби мои слова себе на носу!

Он закрыл коробочку и величаво вложил мне её в ладонь, словно османский султан, вручающий награду паше. Потом позвал официанта: «Сынок, принеси-ка нам еще ракы со льдом!» Повернулся ко мне: «Чудесный сегодня день, правда? И какой прекрасный здесь сад! Как пахнет липой и весной!»

Следующий час я провел за объяснениями, что за важная встреча, которую невозможно отменить, мне предстоит и что будет большой ошибкой, если отец, как старший, позвонит в «Сат-Сат» и сам перенесет её.

— Значит, вот чему ты научился в Америке, — укоризненно качал он головой. — Молодец!

Чтобы не обижать отца, я выпил еще стакан ракы, хотя все время смотрел на часы. В тот день мне особенно хотелось видеть Фюсун.

— Подожди, сынок! Давай еще немного посидим! — упрашивал отец. — Смотри, как душевно мы разговариваем! Ты скоро женишься, нас забудешь!

— Отец, я понимаю, что ты пережил, и никогда не забуду твоих советов, — сказал я вставая.

С возрастом, в минуты особых душевных потрясений, у отца начинали дрожать уголки рта. Он взял меня за руку и сжал её изо всех сил. Я тоже крепко сжал ему руку. У него внезапно хлынули из глаз слезы, словно я нажал на губку, спрятанную у него глубоко внутри. Но он почти сразу овладел собой, крикнул официанту принести счет и на обратном пути всю дорогу дремал в машине.

В «Милосердии» я не колебался ни секунды. Когда Фюсун пришла, я рассказал ей, что мы обедали с отцом и поэтому от меня пахнет ракы. После долгого поцелуя, я вытащил коробочку из кармана.

— Открой.

Фюсун осторожно приподняла крышку.

— Это не мои сережки, — она не выказала даже любопытства. — Они с жемчугом, очень дорогие.

— Тебе нравится?

— А где моя сережка?

— Твоя сережка таинственным образом исчезла. Потом как-то утром — смотрю — стоит перед моей кроватью, да еще и подруг с собой привела! Я положил их всех в бархатную коробочку и принес хозяйке!

— Я не ребенок, — упрямо сказала Фюсун. — Это не мои сережки.

— Богом клянусь, уверен, что твои.

— Мне нужна только моя сережка.

— Это подарок... — вздохнул я.

— Я их даже надеть не смогу... Все будут спрашивать, откуда они у меня.

— Тогда не надевай. Но не отказывайся от моего подарка.

— Но ты подарил их мне вместо моей сережки! Если бы ты нашел её, ты бы их не принес. Ты что, в самом деле потерял? Что ты сделал с ней?

— Однажды где-нибудь обязательно найдется.

— Однажды... — проворчала Фюсун. — Как ты просто об этом говоришь! Какой ты все-таки безответственный. Когда? Сколько мне еще ждать?

— Недолго, — пообещал я. — Тогда возьму твою сережку, наш велосипед и приду навестить твоих родителей.

— Жду, — смягчилась Фюсун. Потом мы поцеловались. — Фу, как противно у тебя пахнет изо рта!

Но я продолжал её целовать, а когда мы занялись любовью, все ссоры и раздоры забылись. Сережки, которые отец купил для своей возлюбленной (он так и не назвал её имени), я оставил в старом доме.

22 Рука Рахми-эфенди

По мере того как приближался день помолвки, меня отвлекало множество не терпящих отлагательства проблем, и времени не оставалось даже на размышления о любовных страданиях. Помню, как долго обсуждал с друзьями, которых знал с детства и семьи которых дружили с нашей, где найти шампанское и другие «европейские» напитки для приема в «Хилтоне». Тем, кто побывает в моем музее много лет спустя, я должен пояснить, что в те годы импорт иностранных алкогольных напитков жестко и ревностно контролировался государством, и так как легально получить валюту для его ввоза было почти невозможно, то законным путем в страну попадало очень мало напитков. Однако в продовольственных магазинах и закусочных богатых кварталов, в лавках, где торговали привозным нелегальным товаром, в барах дорогих отелей и просто на улицах, в тысячах киосках лотерейных билетов шампанское, виски и контрабандные американские сигареты никогда не переводились. Главные сомелье отелей почти все прекрасно знали друг друга и всегда выручали в таких ситуациях, посылая запасные бутылки, чем спасли немало приемов. А после светские обозреватели писали в газетах, какие напитки на том или ином приеме были настоящими, а какие — местного, турецкого розлива. Одна такая статья могла испортить реноме хозяев, поэтому мне следовало проявить внимание.

Часто я уставал от суеты, но тогда мне звонила Сибель, и мы ездили в Бебек, на склоны Арнавуткёя или в Этилер — районы, которые в те времена только начали развивать, чтобы посмотреть какой-нибудь строящийся дом с хорошим видом. Мне все больше нравилось представлять, как мы с Сибель будем жить в таком доме, пахнущем цементом и известкой, нравилось решать, где будет стоять кровать, а где разместится столовая и куда мы поставим большой диван из модного мебельного магазина Нишанташи, чтобы лучше видеть Босфор. По вечерам мы ходили в гости, и Сибель любила рассказывать о наших поездках знакомым, обсуждать, как строят сейчас новые дома, вид из их окон, делиться нашими планами на жизнь, я же, с непонятным мне самому смущением, пытался сменить тему разговора, выбирая ничего не значащие замечания о «Мельтеме», о футболе и о новых барах, открывшихся к лету. Тайное счастье с Фюсун сделало меня не очень разговорчивым, теперь на вечеринках мне все больше нравилось наблюдать за происходящим со стороны. Грусть тогда уже постепенно захватывала мою душу, но я только сейчас понимаю, что в те дни не ощущал её так явно, как потом. Самое большее, что я замечал тогда, — нежелание поддерживать беседу.

— Ты в последние дни как-то задумчив и неразговорчив, — заметила Сибель, когда я ночью вез её домой.

— В самом деле?

— Мы молчим уже полчаса.

— Знаешь, я на днях с отцом встречался... До сих пор не могу забыть. Словно он к смерти готовится.

В пятницу, 6 июня, за восемь дней по помолвки и за девять до вступительного экзамена Фюсун, мы с отцом, братом и Четином поехали куда-то в Чукурджуму — район между Бейоглу и Топхане, где находятся знаменитые Бани, — на поминки в дом пожилого рабочего родом из Малатьи, который всю жизнь проработал у отца, с тех самых пор как тот открыл свое дело. Я хорошо помню огромного добряка, ставшего частью отцовской фирмы с того дня, когда он поступил на работу мелким посыльным. На фабрике произошел несчастный случай и ему отрезало руку, поэтому он носил протез. После травмы отец перевел его в контору, и мы хорошо знали его. В первые годы его протез пугал нас с братом, но потом мы попривыкли и часто играли с ним, когда приходили к отцу, потому что Рахми-эфенди всегда был веселым и много шутил. Однажды мы с братом видели, как он, расстелив молитвенный коврик, отстегнул протез и совершает намаз в пустом кабинете.