16 наслаждений - Роберт Хелленга

Наступил вечер четверга, праздник святой Бриггиты Шведской, и нам разрешили выпить по стакану винсанто и съесть по парочке biscotti,[94] которые мы обмакивали в сладкое вино. Сестры Бернарда и Анна-Мария разработали и подготовили новые модели одежды, и воздух наполнился неким возбуждением, когда они, обойдя по кругу всю комнату, присоединились к нам у камина. Монашки хлопали, как на показе мод. Я их очень хорошо понимала. Традиционная одежда монахини груба и неудобна. В юбках до пола трудно ходить, апостольник ограничивает боковое зрение, льняной serre-tete[95] натирает кожу. Молодые сестры ужасно страдали от этого. Их serre-tetes всегда были сальными от крема, которым они мазали шею. Никто не ждал одобрения епископа без борьбы. Но монахини к ней были готовы. Как я уже говорила, что-то витало в воздухе, что-то волнующее, чего не сможет остановить епископ.

Мои ученицы, оторвавшись от работы, смотрели на сестер Бернарду и Анну-Марию, которые, пытаясь сохранить серьезность, покружились на месте, шурша короткими (ниже колен) юбками, и направились в другой конец длинной комнаты, где мадре бадесса тихо сидела на диване, набитом конским волосом, и читала. Она взглянула на них, тоже стараясь сдержать улыбку.

Я вернулась к «Легенде о святой Екатерине». Я выровняла швы по отметке на корешке книги, натянула каркас, удалила все с основы каркаса, кроме первой надписи на книге, и собиралась показать сестре Джемме, присоединившейся к нашей швейной команде, брошюрный стежок, который соединяет вместе надписи. Как сообщила мне с удовольствием сестра Агата, по-итальянски это называется una maglia legata, чего я раньше не знала Я отложила в сторону иглу и аккуратно поместила вторую надпись «Легенда» поверх первой.

– Как Екатерина стала монашкой? – спросила я невзначай. Я имела общее представление о ее жизни, но мне хотелось услышать, что скажут другие.

– Когда ей было семь лет, – сказала сестра Чиара, библиотекарь и знаток жизни святой Екатерины, покровительницы монахинь, – ей было видение в образе Иисуса и святых, одетых во все белое и стоящих на лоджии в небе.

Лоджия в небе, и люди, смотрящие оттуда на тебя. Это был любопытный образ. Я не знала, как относиться к этому. Но, по правде говоря, на самом деле меня заинтересовала не Екатерина Бенинказа.

Меня больше интересовала сама сестра Чиара, и сестра Агата, почти закончившая вышивать последнюю надпись на книге на самодельной швейной раме, которую она упорно держала на коленях, несмотря на мои протесты, и сестры Бернарда и Анна-Мария, придумавшие новый стиль одежды, и мадре бадесса, сидевшая тихо в тени, и сестра Джемма, и Анна-Паола, новая послушница, прибывшая в монастырь следом за мной. Ее serre-tete не было плотно затянуто, и из под него вбивались темные волосы, обрамляющие лицо.

Иголки сверкали, отражая свет камина. (Кстати, камин был необходимостью, а не роскошью; ни одна из печей в quartiere[96] не была еще приведена в рабочее состояние.)

– Это всегда так бывает? – спросила я. – Видение – и все решается в один момент? Как мужчина делает предложение женщине? Или у каждого происходит по-разному?

Было ли это слишком смелым с моей стороны? Мое сердце глухо стучало, – точно так лее, как в тот момент, когда профессор Чапин делал мне свое гнусное предложение. Я окунулась в тишину, которая наполнила всю комнату. Мои ученицы перестали шить, и другие сестры, сидевшие возле огня, и те, что сидели вокруг двух электрических обогревателей в глубине комнаты, тоже от оторвались от шитья или же опустили вниз свои книги.

– Как это решается? Как это решилось для тебя, Анна-Паола? Тебе было видение? – Я чувствовала себя виноватой, что обратилась к Анне-Паоле, девушке не очень-то разговорчивой, но она сделала свой выбор недавно, позже других. А я хотела знать.

Тишина была настолько явной, как та, что наступает после звона колоколов, поскольку каждая из женщин в комнате в этот момент задумалась над обстоятельствами своего выбора.

Я не знаю, почему мне было страшно. Может быть, потому, что я все еще верила – несмотря на мой личный опыт пребывания в монастыре, – что по сути за этим ничего не стояло, кроме пустоты, что каждая из них, заглянув себе глубоко в душу, на самом деле обнаружит, что совершила плохую сделку, отказалась от всего ради ничего.

Мне ответила не Анна-Паола, а старая сестра Агата. Она закончила сшивать небольшой молитвенник, и готова была начать работу над капталом, для чего были куплены несколько катушек красивой шелковой нити. Она сказала, что она южанка, обращаясь только ко мне, как будто кроме нас в комнате никого не было. Она была калабрийка, последняя из восьми детей, четверо из которых умерли еще до ее рождения. Она прервала свою речь чем-то похожим на хихиканье. Ее семья жила в двух комнатах, продолжала она. Ни воды. Ни туалета. Ни отопления. Ни еды. Когда умер отец, мать пошла работать в госпиталь. Она уходила в пять утра, чтобы наколоть дров, нагреть воду в больших бадьях, в которых стирала белье для всего госпиталя. Соседи не разговаривали с ней, мальчишки обзывали ее путаной – шлюхой, потому что приличная женщина не должна покидать свой дом и выходить на улицу в течение трех лет после смерти мужа. Ее сестры открыли школу в деревне. «Они взяли меня к себе. Там была хорошая еда. Было тепло, теплее чем здесь! Мне было хорошо! Meglio star da papa cbe da zingaro! – засмеялась она. – Лучше жить как римский папа, чем как цыган». Она продолжала хихикать, как только прекращала говорить, а потом прозвонил колокол на вечернюю службу, и хихиканье прекратилось так же неожиданно, как началось. Больше никто не сказал ни единого слова. Никто не перевернул ни одной страницы. Никто не сделал ни единого стежка. Время отдыха закончилось, и мне напомнили о строгой дисциплине, которая отделяла меня от этих женщин.

* * *

Я могла вернуться к очередному детективному роману, к Трэвису Мак-Ги (но не к «Желтой канарейке»), однако мне не хотелось разрывать круг, круг братства или сестринские отношения. Так что я последовала за сестрами через крытую галерею, расписанную фресками, и далее в церковь, где вскоре оказалась абсолютно одна в кромешной тьме.

Я не думаю, что когда-нибудь еще мне было так одиноко. Беспокойство, которое я испытала, впервые оказавшись в моей маленькой келье, было ничто по сравнению с тем, что я чувствовала сейчас. Я все время говорила себе, что настоящую жизнь монастыря можно было ощутить в те уютные часы в sala сопите, где мне все было понятно, и где я могла во всем принимать участие, а не в тайне, казавшейся мне непостижимой и непонятной, как латынь антифонов и псалмов, которые распевал хор чистыми голосами, звучащими в унисон. Никакая другая музыка не могла быть столь же божественной – она облагораживала все чувственное, – и тем не менее она почему-то напомнила мне папины блюзы, мужчин с чемоданами, стоящих на железнодорожной станции в ожидании поезда, который либо везет их назад домой, либо вдаль от дома. Музыка подействовала на меня так же: казалось, она уводила туда, куда не может уводить обычная музыка, и меня охватило страстное желание чего-то неведомого, такое же болезненное, как тоска по дому, но одновременно с этим замечательное.

Я подумала об Агате Агапе и ее странной судьбе: без еды, тепла, воды, туалета. Она никогда не ездила на машине, не смотрела ни одной телевизионной программы, никогда не говорила по телефону, никогда не любила мужчину. Она видела, как пришли и ушли восемь настоятельниц и столько же епископов. Хотя она не умела ни читать, ни писать, она была превосходной швеей и, вне всякого сомнения, самой талантливой ученицей моего маленького класса переплетчиков. У нее было особое чутье материи, она могла пальцами на ощупь определить необходимую толщину нити для каждой конкретной книги, что зависит от нескольких условий: толщины бумаги, количества текста и его формата. Она могла обтянуть корешок книги без единого лишнего удара молотка. Она могла обрезать форзац на глаз. У нее были крепкие руки, чтобы подтянуть пресс зажима, и острый глаз, а также острый язык для каждого, кто пытался незаконно захватить ее удобное место около камина в sala comune.

Наполнили ли ее жизнь смыслом ежедневные и сезонные ритмы монастыря? Было ли этого достаточно?

Зимой по ночам, когда я была маленькой, мы с сестрами вылезали из-под одеял, снимали пижамы и стояли абсолютно голыми перед открытыми окнами просто для того, чтобы посмотреть, как долго мы сможем так выдержать. То же я сделала вчера ночью в Санта-Катерина Нуова. Сняла с себя церковную одежду и стояла абсолютно голая просто для того, чтобы посмотреть, как долго я смогу так простоять. На самом деле я не знаю, на сколько меня хватило. Я ждала, что что-то произойдет, но ничего так и не происходило, и потом, по дороге в свою комнату, я завернула за угол и вдруг поняла, что я не одна. Я была застигнута врасплох в темном коридоре, и сердце начало глухо колотиться. Будет ли все определено в один момент, возможно, вопреки моей воле? Должна ли я была сделать что-то, или это будет сделано за меня? Или для меня? Я уже почувствовала, скорее, чем увидела, себя в грубой сарже монашеского одеяния, ощутила, как serre-tete натянулось вокруг моего лица, сильно врезаясь в мягкую кожу под подбородком. Так же было и с другими? Или с каждым – по-разному? Я по-прежнему не знала и никогда так и не выяснила этого до конца.