За секунду до сумерек - Евгений Штауфенберг

со злости:

– Вы не можете туда дойти, понимаешь? Даже с Израном.

– Понимаю, – кивнул он.

– А то, что ты ситуацией собираешься воспользоваться, тебе же и боком и выйдет.

– Чем это я воспользоваться собираюсь?»

Шага опять посмотрел на него странно. Через какое то время все пошло по новой. Снова он говорил, что это страшно. Спорил зло, непонятно почему. И, или недоговорил что-то, или намекал, впрочем, он бы не стал намекать, но в лоб отчего-то не говорил, прямо. Чувство создавалось, что один из них дурак, во всяком случае, Чий себя дураком чувствовал постоянно. И поговорили как-то, не «толком» что ли, нехорошо, и разошлись также – с обидой, и, вроде как, не досказав. Хотя ценного для себя из того разговора Чий тоже не вынес много, как позже выяснилось, до чего не додумался сам. И, уже когда расставались, Шага неожиданно объявил, что тоже пойдет.

Действительно, тогда я не верил, что мы дойдем, значит, когда выходили, то пошел, потому что заразился Шагиными суевериями. А почему я решился идти вообще, первый раз, еще тогда, задолго до этого разговора? Если не верил? Непонятно, какой смысл идти, если знаешь, что не дойдешь?

А ведь это мысль! Он разглядывал их стоянку. Как это они не дойдут, действительно. С ними Изран, и, более того, это вопрос престижа его – как он сможет доказать, что он прав, если, конечно, не запорет все сам Краюха? Только оказавшись на Громовой, да и запороть Краюхе надо с талантом еще, чтобы с него сразу снимали все обязательства. Они должны будут идти, когда кто-то захочет обратно, его будут гнать пинками. Ситуация на самом деле получалась необычная. Дойдут, у них выбора нет.

Его развеселила эта мысль. Появилось почему-то желание посмеяться злорадно и мысленно потереть ладони.

И тут он вдруг подумал, что, может быть, Шага не так уж и не прав был. Опасность разной может быть. Он быстро вспомнил картинку: они идут с Амбара по околичной дороге, крикнул тудар, и ему становится страшно оттого, что ночная Степь ожила на его глазах, и он, вроде, впервые подумал, что Краюхе что-то угрожает. Опасностью могут быть не люди, они ведь не на улице и не на пустыре, вот она Степь.

Не может быть прогулки, не может быть никакой прогулки по Степи, которая всегда окружала его народ, являлась частью того, вокруг чего вертится их жизнь и интересы, их мир. Но никогда его народ не относился к ней, как к своему дому, за исключением разве что единиц, как его брат, даже не таких, хоть он и чувствовал ее нутром и проводил в ней большую часть жизни, даже у него в словах можно было услышать такое же отчуждение и недопонимание, что у всех. Есть она, и есть я.

Домом ее считали только такие, как Борода, тоже, по сути, чудак, как и его отец, тоже высмеиваемый в Деревне. Один раз тот на спор остался в Степи абсолютно без еды и без ножа в двух неделях пути от Села и выжил, грязный весь, отощавший, оборвавшийся, но выжил. Вот такие, да, такие, ее домом называли, если они раньше рождались только, но ведь это ненормально, неестественно – считать родной сухую, раскаленную летом и промерзшую зимой землю, кишащую зверьем.

Его народ всегда считал ее врагом, с которым надо бороться для того, чтобы жить. Может быть, за это свое неправильное отношение Борода теперь и расплачивается: больной, доживая последние дни не нужной никому жизни.

И Тольнак к тому же… Про которого в плане его способностей охотничьих он не слышал ничего, даже не то что хорошего, совсем ничего. Непонятно, куда он их так заведет. Это как хохма. Тольнак идет с ними, вместо охотника.

Он зачем-то ворошил общий ушастовский мешок. И взгляда Чия на себе не заметил, и Чий вдруг понял, что первый раз за то время, как они оставили Село, боится. Первый раз он понял, что они ведь все- таки ушли. Деревня уже в четырех днях. В трех с половиной.

По телу прошел озноб, даже спать перехотелось, дрема прошла совсем. Он повернулся набок, сердито сжав губы, подумал, что надо не полениться и обязательно забрать у Ворота свое копье.

Проснулся он оттого, что ощущал сильные толчки в плече. Он открыл глаза, щеку колола трава, он тупо, спросонок попытался ее смахнуть. Солнце уже перевалило зенит, и небо было затянуто облаками.

– Чий, поднимайся. В себя пришел?

– Чий, щурясь, кивнул.

– Собирайся, сейчас пойдем уже.

Он нехотя поднялся, оглядевшись. Все уже практически собрались, все то, что доставали во время привала, разложили по мешкам, ждали только его одного. Он несколько раз глотнул воды, несмотря на то, что пить хотелось, удовольствия это не принесло, за четыре дня пути в тесных бурдюках под сильным солнцем, она уже затухлась. Теплая, неприятная на вкус жидкость скользнула внутрь. Он сунул бурдюк на место и поднял мешок.

– Что так поздно разбудил, мог бы и пораньше? – сказал он, засовывая в лямку плечо.

Краюха проигнорировал вопрос:

– Готов? – сказал он. – Пойдем.

Он развернулся, и все тут же двинулись. Щека продолжала чесаться, должно быть, он ее отлежал, заспал, и сейчас она покрасневшая, опухшая, в рубцах от травы, как и ладонь которую он тоже отлежал, она уже не была багровой, постепенно приобретала нормальный цвет. Долгий дневной сон – занятие, вообще, малоприятное, никогда не любил, обязательно вот также отдавишь что-нибудь, ломает всего, и, главное, чувствуешь себя из времени выпавшим, то ли утро, судя по ощущениям, то ли за полдень, судя по тому, что вокруг. Настроение сразу пропадает, отходишь потом до вечера. Особенно когда так: встаешь, и все на тебя смотрят, уже готовые, как ты глаза открываешь, начинаешь собираться второпях. Молодец Краюха.

Чий оглянулся в последний раз, посмотрел на место их остановки. Оно опустело, но с окружающей Степью уже не сливалось, на земле от них осталась только мятая трава и куча угольев.

Он нагнал Краюху.

– Долго я спал?

– Да… – он пожал плечами, помялся, – да прилично.

– Здорово меня срубило. Я даже не помню, как заснул, лежал, лежал.

Справа не очень далеко в воздух поднялась стайка каких-то крупных черных птиц и медленно, как бы нехотя, полетела к горизонту. Птиц таких он раньше не видел, и сейчас они ему не понравились, было в них что-то мерзкое: коренастые, за исключением длинных красивых крыльев, огромный клюв, и большие, почти человеческие глаза. Он ткнул пальцем в небо.

– Смотри, смотри. Видел? Туда вон, птицы четыре штуки.

– Ну и тва-а-ари!.. Домой бы такую притащить. Поближе бы были, да?

Чий не ответил, поправил перекрутившуюся рубаху, а про себя подумал, что ловить бы таких