В огороде баня - Геннадий Емельянов

Вася Гулькин не умел сомневаться, он был заряжен на действие и назойливые советы Гриши Сотникова спокойно пропускал мимо ушей. Длинные бревна у комлей и вершин были надпилены, вырублены наполовину, то же самое было произведено с поперечинами, которые ровно и ладно улеглись в свои гнезда.

— Вот, — сказал Вася Гулькин, спятившись от сруба и щурясь. — Кое-что у нас получилось. Это называется срубить в замок. Первый венец всегда в замок рубится — для прочности.

— В охряпку называется, — вставил дед Паклин, очнувшись на короткое мгновение. — В охряпку.

— Точно! — Гриша Сотников кивнул ответственно и солидно, с таким видом, будто давал свидетельские показания. — В охряпку. — Грише, видимо, становилось скучно, и он прихлопнул ладошкой зевок. Из его глаз выкатились две слезы. Так падает вода с сосулин на весеннем припеке — Пойду я. Обедать, наверно, пора.

— Иди, милый! — ласково посоветовал Сотникову Вася Гулькин. — Оголодал ты вовсе, брюхо у тебя к хребту приросло.

Гриша Сотников ничего не ответил, он шел степенно, ноги в белых туфлях опускал на землю четко, будто ставил печати на бумагах государственной важности.

— Неплохой, в общем-то, мужик, — сказал вслед Сотникову Вася Гулькин, — но себя любит пуще всех. Лишку не переработает. Как чуть чего, так бюллетень у него. Сейчас покос в разгаре, ему надо разворачиваться, народ организовывать и прочее такое, а он дома сычом сидит. Да на нем пахать в самый раз! — И через короткую паузу прораб опять дал команду: — Тащи черту!

При этих словах вскинулся дед Паклин, он размежил веки и сказал, нашаривая, как обычно, папиросы в карманах:

— Ты, Паша, мою черту бери, моей чертой еще отец пользовался, а ковал ее Демид Семипалов, покойный, буйная головушка. Н-даа. — Нил Васильевич трудно разогнулся и, отрешенный от этого суетного мира, подался неизвестно куда. Он не забыл по пути заглянуть к самоварчику. Черная его кепка потом долго мельтешила сквозь штакетник.

Павел Иванович принес все три черты, имеющиеся у него в наличии. Вася Гулькин взял первую попавшуюся, кажется, свою, и опустился на карачки:

— Гляди, как дело делается. Как сруб шпуром размечать, ты понял?

— Понял.

— Теперь будем черту проводить. Так. Кладем на первый наш венец, срубленный, как ты тоже понял, в замок или охряпку, во-он то бревешко. — Вася поднялся с земли, отряхивая голые колени, и указал пальцем на облюбованное бревно. — Хватай. Так. Понесли. Так, опускай. Да пальцы убери, отдавить можешь. Ага. Положили, значит. Теперь углы проверим. — Вася присел на колени и посмотрел, прицелившись, вдоль бревна. — Чуток подай свой конец, правей подай. Шибко занес. Левей маленько. Так. Порядок. Очертим углы. — Прораб наметил карандашом на углах ширину продольной лесины и легко, одной рукой, откатил ее в сторону. «Здоровый, черт!» — подумал Павел Иванович с одобрением и симпатией. Вася был невысок, но необычайно широк в крыльцах, на спине его, как у доброго коня, узлами катались мышцы. Гулькин заметил пристальный взгляд учителя и пояснил с кривой усмешкой, стесняясь чего-то:

— В армии штангой занимался маленько. Кое-что осталось. Так. Следующая операция — вырубание лунок. Рубить будем в угол. Местный термин, Павел Иванович. По науке это называется в обло с остатком. — Вася поплевал в ладони, взял топор. — Гляди, учитель!

Глядеть было приятно, потому что прораб Василий Тихонович Гулькин умел управляться топором, к тому же осина была мягкая и податливая, как репа. Белые щепки выделялись на черной земле. Так выделяется осенью первый снег. Жало топора слепяще отблескивало, и по огороду, по стене избы сполошно метался зайчик. Павлу Ивановичу захотелось тотчас же самому взять топор и поработать вдоволь, но Вася взглядом остановил его порыв:

— Смотри внимательно, успеешь еще наломаться. Заноси свою сторону. — Бревно легло в лунки. Вася опять упал на карачки и пригласил упасть на карачки Павла Ивановича. Между нижним и верхним бревнами просматривалась неровная щель. Сквозь щель Павел Иванович увидел обширный двор лаборатории геологов и казенные дачки вдали.

Вася Гулькин, сидя на табуретке, уже правил топор бруском.

Наконец, когда учитель Зимин устал ждать, по технологии понадобилась черта.

Действо не составляло особой тонкости: двузубую вилку (магазинный циркуль Вася отверг, небрежно его отбросил) следовало провести от комля до макушки бревна, по брюху его, с обеих сторон. Черта оставляла на сыром дереве борозды. Для пущей ясности учитель отметил борозды еще и химическим карандашом. На брюхе лесины, когда ее перевернули, протянулись две параллельные линии. Вася Гулькин быстро, точно, самым кончиком жала топора внутри линий нарубил елочку, потом выбрал канавку.

— Вот и все!

Щель между бревнами осталась, но узкая, толщиной в нитку, сквозь нее лишь полоской синело небо.

— Понял? Канавка, то есть паз, забивается паклей или мохом.

— Вроде бы понял.

— Цемента нет, жалко, а то сразу и фундамент поставить можно было. Дай бумажку, есть у тебя бумажка? Гляди: основание фундамента, то есть его подошву, сделать можно желобком, чтобы вода стекала сразу. А полы будут у тебя съемные: попарился, снял их и подсушил на улице. Ни у кого такой бани нет в селе. Павел Иванович. Понял? — Вася Гулькин быстро и привычно рисовал па бумажке чертежик. — Во! Красота. Давно хотел себе такую баню заделать, да все, понимаешь, руки не доходят.

Павел Иванович и Вася Гулькин сидели на бревешке спинами к срубу и курили.

— Цемента нет, — вздохнул Павел Иванович. — Где его взять, ума не приложу! Предлагал один…

— Кто предлагал?

— Да в городе, на базе. Жулик один.

— И ты не взял?

— Дорого — две сотни просил.

— Погодил бы ты маленько — и лес тебе будет любой, и все остальное будет. У нас ведь так: сегодня нет, завтра — кому бы отдать.

— Не могу я ждать, Василий Тихонович!

— Я тебе, между нами, могу выписать, например, цемента, так люди-то увидят, мы ж в деревне живем.

— В деревне…

— Увидят и скажут: а почему не мне, не нам, а какому-то городскому, приезжему да приблудному? Правда, ведь?

— Правда.

— И цемент у меня фондированный, выписывать на сторону я его могу только в исключительных случаях, с разрешения начальства. Возьми, Павел Иванович, опять и Прасковью. Она тоже рисковала из-за тебя. Сознательно рисковала, потому что вся деревня уже знает: дачник по фамилии Зимин получил то-то и то-то. Другие не получили. Другие в очереди стоят. Все сейчас строятся, Павел Иванович. Но Прасковья может иногда и против совести пойти.

— Почему может?

— У нее авторитет. И она тебя вдруг зауважала. Кстати, почему она тебя зауважала?

Павел Иванович смущенно пожал плечами.

— Нет, почему?

Павел Иванович вынужден был ответить:

— Она стихи любит, книжки у меня берет. Она нежная в самой сути своей.

— Вот уж не знал! А для меня стихов не найдется? Я что-нибудь забористое наизусть выучу, как начнет командовать, я ей стишок, она сразу и помягчает.

— Это идея! Есть у меня стихи, только от руки написанные, я тебе их из города привезу. — Павел Иванович одно время по просьбе гороно руководил литературным объединением на одном заводе. На первом же занятии Зимин растолковал молодым дарованиям, что литература — это, во-первых, талант и, во-вторых, лошадиная работа. Молодые дарования сразу исчезли с горизонта, и кружок распался, потому что все признавали за собой талант, и никто не хотел работать. У руководителя объединения в память о неудачном дебюте осталось несколько тетрадей глупых и душещипательных виршей. «Как раз для Прасковьи! — подумал Павел Иванович и тут же засомневался, — а правильно я делаю, дурной вкус ей прививаю?» Вслух же он сказал:

— Только один уговор.

— Какой будет у нас уговор?

— Тетрадка, которую я дам тебе, не должна попасть в руки Прасковье.

— Я ее на работе держать буду. Вот ведь и не подозревал, что Прасковьюшка-то моя до стихов жадная. Бывает же! А то наблюдаю, во взгляде у нее тоска появилась, ночами носом швыркает, вздыхает, я ее уж и допрашивал, не случилось ли чего, может, недостача в рабкоопе? Отмахивается. Беда с бабами! Так вот что еще, Павел Иванович. Завтра я с машиной буду в городе, дела у меня есть кое-какие. Со мной будут два грузчика. Усек?

— Нет пока.

— Усекай. Ты ждешь меня возле этой самой базы часиков этак в девять утра, ловим твоего прохиндея за хвост и берем у него что надо, коли уж терпежу у тебя нет никакого, грузим и везем тихонько домой. Меня он не обведет, твой продавец. По рукам? Жалко мне тебя почему-то, Паша! Ты какой-то нездешний. — Вася Гулькин протянул Зимину крепкую свою ладонь с растопыренными пальцами. Павел Иванович подал свою руку, вялую и потную. — Жалко мне тебя, Паша, честное слово! — добавил Гулькин и вздохнул.