Расплата - Павел Крамар

О состоявшемся разговоре я сразу же доложил генералу Шишлину, который остался доволен его результатами. Но мне казалось, что беседа, по существу, ничего не дала. Генерал рекомендовал не спешить с Кунгурцевым — пусть тот подумает.

На следующей встрече Кунгурцев был в лучшем настрое, меньше осторожничал. Хотя все еще был суетлив, и я понял, что он еще не приблизился к той черте, за которой обычно наступает искреннее признание. Значит, мне предстояло еще поработать с ним. Как ни странно это может звучать, но мне уже не раз приходилось волноваться, когда преступник начинал давать существенные признательные показания. Ведь тот момент является венцом использования улик и установления психологического контакта с подследственным. По моим наблюдениям, перед признанием своей вины преступники нередко мечутся, много раз прикидывая, правильно ли они поступают, поможет или навредит им признание, каким образом потом поведут себя следователь и суд. Поэтому в момент признания они исключительно обостренно наблюдают за следователем, интонацией его голоса, настроением, мимикой. И если преступнику покажется, что его признание производит не то впечатление, на которое он рассчитывал, то он может немедленно остановить свой рассказ, намертво замкнуться и даже отказаться от того, что уже признал. Поэтому я понимал, что в момент признания мне нужно вести себя строго беспристрастно и, если так можно выразиться, необычайно по-обычному. Быть внимательным и уважительным, не допускать в себе перемены настроения, неуверенности, робости, заискивания, а также радости и особенно высокомерия.

Иногда кое-кто говорит, дескать, зачем следователю переживать в связи с признанием или непризнанием подследственным вины; пусть сам преступник переживает. Ведь его согласно закону все равно осудят и без признания, если, конечно, преступление доказано. Формально это так. И об этом хорошо и эффектно говорить с кафедры. А вот когда перед тобой сидит пойманный шпион или другой особо опасный преступник, то все выглядит по-другому. Следователь должен быть заинтересованным в том, чтобы преступник признал все содеянное им, чтобы до конца раскаялся и тем самым уже сейчас твердо стал на путь исправления. Это ведь одна из главных основ борьбы с преступностью. Откровенный рассказ подследственного очень важен также для оценки и квалификации преступления. Ведь никто другой, как сам обвиняемый, не может так глубоко рассказать об обстоятельствах совершенного им правонарушения, его причинах, мотивах, сопутствующих факторах, соучастниках, подстрекателях и многих других сторонах его дела. В искреннем раскаянии заинтересован конечно же и сам преступник, поскольку оно смягчает наказание. Для наших органов откровенность, допустим, пойманного шпиона важна еще и потому, что при его участии можно нанести противнику ощутимый урон, тем самым обеспечивая укрепление госбезопасности…

Как видите, признание преступника — это не формальность, не престижное желание следователя и прокурора, а очень важный юридический фактор. Поэтому оно не может не затрагивать помыслов и чувств следователя и оперативного работника. Вот почему волнение не оставляло меня и в этот раз. В душе я уже радовался улучшению настроения Кунгурцева, хотя понимал, что тот еще и не готов пойти на признание.

«Какое же решение у вас созрело к сегодняшнему дню?» — «Да, кажется, никакого, — охладил он меня, опустив голову. — Вся эта игра мне не нравится. Вы говорите, гражданин майор, что я должен в чем-то признаться для пользы обеим сторонам — вашей и своей. А стороны у нас не равные и сильно разные. Вы получите показания, вызовете конвоира и отправите меня обратно в лагерь ишачить, а сами положите показания в портфель, уедете в Хабаровск — и концы в воду». — «А вы хотите, чтобы я без ничего уехал?» — «Не знаю, вам видней». — «Если я вернусь без вашего решения, то в таком случае мы все проиграем: у вас на будущее останется неопределенность, а ваша мать лишится возможности выбрать необходимое место жительства, не будет знать о судьбе сына, о том, что он жив и здоров. Ну а я проиграю, видимо, больше всех, потому что не сумел убедить вас…» — «Гражданин майор, а вы можете от меня передать весточку моей маме?» — «Да, конечно, это возможно». — «Как же вы это сделаете?» — «Это уже наша забота. Но если это так важно для вас, поясню, что сделаем это через наше дипломатическое представительство в Китае». — «Как же я узнаю, что моя весточка дойдет до мамы?» — «Я могу сообщить вам об этом». — «Я согласен». — «Вот что, Кунгурцев. Я навел справку о том, что вы читаете в лагере. Вами прочитаны книги о Дзержинском и о других чекистах. Читая их и беседуя с разными людьми, вы не могли не заметить, что такой метод в работе, как обман, никогда не был присущ чекистским органам. Почему же вы не хотите сейчас поверить в то, что сотрудники госбезопасности пришли к вам с искренними предложениями?» — «Но я, гражданин майор, в лагере наслышался немало и плохого о работниках НКВД». — «Кунгурцев, вы же умный парень и должны понимать, что в лагере хватает неразоружившихся преступников, которых поймали и разоблачили сотрудники госбезопасности. Поэтому ясно, что они не в восторге от чекистов». — «Я это понимаю, в лагере о чекистах действительно хвалебных речей мало услышишь». — «Вот видите, мы кое-что уже одинаково понимаем. Давайте-ка мы вместе разберемся, что конкретно вас смущает и не позволяет принять наши предложения?» — «Не нужно этого делать, ничего меня не смущает. Гражданин майор, можно мне закурить?»

Я дал ему папиросу. Раскурив ее, Кунгурцев стал жадно затягиваться дымом. Так прошло несколько томительных минут. Я молчал, еле сдерживая охватившее меня волнение в предчувствии признания. Потом он вдруг бросил на пол недокуренную папиросу и небрежно растоптал ее, думая, видно, о чем-то другом. Я терпеливо молчал, не сделав ему никакого замечания, чтобы не обострять обстановку и не отвлекать его. И вот тогда Кунгурцев взволнованно заявил: «Так и быть, гражданин майор, записывайте, я все вам расскажу».

Но вдруг он замолк, закрыл лицо ладонями, несколько минут раскачивался взад-вперед, а затем продолжал: «Если говорить по правде, мы не Кунгурцевы и не Терещенки, а Дрозды. У моего отца фамилия Дрозд, зовут его Назар Архипович, жил он в Приморье, в Чугуевском районе, селе Тамбовке. А я не Кунгурцев, а тоже Дрозд, Игнат Назарович, родился не в Маньчжурии, а в той же деревне Тамбовке в 1922 году. Моя мама — Дрозд Лукерья Елисеевна, мой брат, Андрей, моложе меня — родился тоже в Тамбовке, в 1929 году. Тамбовку я помню смутно, потому как уехал оттуда давно, когда мне было 9 лет. Больше мне помнятся горы и тайга. Когда мы там жили, то отец пахал землю и охотился. Во время коллективизации он почему-то настроился против колхозов и скандалил с властями. Поэтому его хозяйство хотели забрать, а семью выселить. Но отец, как он позже не раз хвастался, опередил большевиков, распродал все добро и вместе с нами со всеми сбежал в Маньчжурию. Знакомые отцу хунхузы, как он называл контрабандистов, обещали за границей райскую жизнь. Но получилась большая ошибка. Не успели мы появиться за границей, как Маньчжурию заняли японцы. Отца они сразу арестовали, но через год отпустили, дали немного земли в Мишани, где мы поставили фанзу, а затем домик. Так мы и жили. Кроме занятий в своем хозяйстве отец иногда работал плотником, портным и сторожем. Но главное, чем он занимался, как я понял позже, — тайно прислуживал японцам. Отец часто куда-то ездил по их заданию — вроде бы на заработки, оставляя хозяйство на мать. За это от японцев имел хорошие деньги и подарки, чем порою тоже хвастал. И хотя японцы не дали ему развернуться и завести свое торговое дело, о котором он мечтал всю жизнь, отец все-таки во всех своих неудачах и невзгодах винил Советы. В 1941 году, когда Германия напала на Советский Союз, он часто становился на колени перед образами и молил всевышнего даровать победу германцам. В Маньчжурии мы все жили под фамилией Терещенко, откуда и как она появилась, я не знаю. Когда по настоянию отца в 1944 году я дал согласие сотрудничать с японцами и меня увезли в Харбин на подготовку, то мне дали другую фамилию — Кунгурцев, а во время обучения называли еще и по кличке Коршун. С тех пор отца, мать и брата я не видел, они остались жить не в Мулине, как я объяснял раньше на следствии, а в Мишани, по улице Сунгарийской, дом 54». — «Где родился ваш отец?» — «Не знаю». — «Кто у него есть из родственников?» — «Кажется, нет никого». — «А у матери?» — «У мамы есть сестра Устинья, она живет в Тамбовке, замужем за Зайчиковым. Родилась мама где-то в Приморье, но девичьей фамилии я не знаю». — «Кто такой Зайчиков?» — «Зайчиков — муж моей тетки Устиньи, зовут его Кузьма, он, должно, тоже живет в Тамбовке». — «Что вы еще неправильно показали на следствии?» — «Кроме фамилии, имени и отчества я неверно показал, что являюсь сыном русского эмигранта, а также что родился и жил в городе Борисове, затем якобы в 1944 году попал в Советскую Армию, был ранен и лечился от контузии. Вся эта часть моих показаний является легендой, которую придумали для меня японцы. Мне было тяжело усвоить эту легенду, поскольку я вырос в Маньчжурии и плохо представлял обстановку в Советском Союзе. Поэтому перед направлением в Приморье меня тренировал специальный инструктор, прибывший, видимо, по просьбе японцев в Харбин из Германии. Фамилия или кличка его была Артюх. Он средних лет, низкого роста, с рыжими, торчавшими во все стороны волосами и глубоко запавшими бесцветными глазами. До войны сидел в тюрьме за мошенничество. Попав на оккупированную немцами территорию, стал им прислуживать. Артюх хвастался, что знает всю подноготную о России и что обученных им агентов, переброшенных в Советский Союз, разоблачить невозможно. Он придумал для меня прикрытие, как он говорил, железное. Я должен был выдавать себя за родившегося в городе Борисове, что никто не сумеет проверить, так как все архивы оттуда немцы вывезли и почти весь город спалили. Не показал я на следствии также то, что в случае явной угрозы моего провала в Приморье мне следовало переодеться в гражданский костюм и прибыть к Зайчикову, где переждать опасность, а затем снова выполнять задание». — «Зайчиков тоже сотрудничал с японцами?» — «Нет, по-моему, не сотрудничал. Как мне объяснили японцы, Зайчиков находится в какой-то большой зависимости от моего отца, поэтому он в любое время мог меня укрыть. В случае прибытия к Зайчикову мне запрещалось рассказывать о сотрудничестве с японцами. Я должен был объяснить ему, что сбежал от призыва в японскую армию и нелегально через границу проник в Советский Союз… Хочу еще добавить: по настоянию Артюха японцы выработали мне так называемую ступенчатую линию. Суть ее состояла в том, что в случае задержания в СССР и проверки я вначале должен выдавать себя за командировочного. Если же будет назревать угроза разоблачения, тогда мне нужно переходить ко второй ступени, называя себя раненым фронтовиком, а на третьем этапе мне предписывалось симулировать потерю памяти в связи с контузией. На каждом из этих этапов, разъяснял Артюх, меня будут проверять… Хорошим поведением мне полагалось усыпить бдительность русских и, улучив момент, сбежать, выехать в другой район и снова браться за выполнение задания. После получения от меня информации через тайник японцы обещали дать другой способ связи через связника, а также указания о способе проникновения на службу в советскую воинскую часть. Но это почему-то не получилось — так я говорил и на допросах».