Всемирный следопыт, 1929 № 12 - Д. Мак-Муллен

Итак, погостив два дня в Уральске, погрузились на лодки и поплыли — восемь охотников и Сейфуллина.

Как друга встретит нас река…Пой песни, пой…

Первая остановка — в тот же день на острове, который был нами назван Островом Любопытного Верблюда.

* * *

Просыпаюсь от треска сучьев. Мы на острове. Черный-черный берег, за ним проступила мрачная полоса утренней зари. Луна по-осеннему забралась высоко за перистые облачка, и свет ее уже не светлый. Затихшая перед утром река будто обмелела. В палатке храпит кто-то, как великанья голова. Гляжу на бледное в рассвете созвездие и минуту размышляю…

Вот в чем дело: цивилизация задела в нас только корочку, а сердцевиной мы еще дикари. В охоте нас влечет не спорт, а первобытная свобода. У костра под звездами мы возвращаемся на прародину, отдыхаем как усталые дети на груди матери. Другое дело — нужно ли это? Через три тысячи лет, когда куропатки, кроншнепы и тетерева будут домашними птицами, Уральск — элегантным городом, и верблюды останутся только на картинках, — тогда человек, урвавший три недели отдыха, будет проводить его в каком-нибудь электрическом инкубаторе… Ну, и ладно. До этого так еще далеко, как вон до той звезды. За три недели шатаний с удочкой и ружьем я вберу в себя все шорохи земли, все голоса жизни. Плеснется рыба на утренней заре, хриповато просвистел, пролетая, кроншнеп, загоготали на отмели гуси, ветер напевает песни в сухой полыни, — все звуки во мне, и во мне — огромный покой. Нужно быть охотником, чтобы открылись глаза и уши. Попробуйте-ка прогуляться так просто, с тросточкой: вы — это одно, природа — другое, между вами — непроходимая стена. Природа для вас только декорация, где вы живо схватите насморк.

Треск в кустах сильнее. Крик Сейфуллиной. В разных местах из-под одеял высовываются головы.

— Что случилось?

— Он мне наступил на голову.

— Кто?

— Да верблюд же…

— Ничего, — спокойно говорит психиатр. — Верблюды вообще очень любопытны.

За кустами верблюжья голова — выше страстей и суеты — жует. С вечера мы его прогнали вглубь острова, но он хитер к любопытен, — подобрался к самому стану. Кажется, еще не успел наступить Сейфуллиной на голову. Натравливаем на него собак. Величественно уходит. Засыпаем.

3а кустами — верблюжья голова.

И вот — светло. Река снова — широкая, играющая солнцем. Из-под одеяла — прямо в воду, купаться, чистить зубы. Прохлада, свежесть. На перемете — два судака. Наскоро завтракаем, грузим лодки, отчаливаем, чтобы за день подальше отъехать вглубь пустыни. Верблюд сейчас же появляется на месте стана, глядит на нас, входит по брюхо в воду — глядит. Посылаем ему привет…

* * *

Плывем пятые сутки, а настоящая охота — гуси, дудаки и куропаточьи степи — еще впереди. С лодок стреляем по кроншнепам. Они — на плоском песке, чуть дымящемся от ветерка. Против солнца их кривоносые силуэты похожи на египетских священных птиц ибисов. Задняя лодка без промаха истребляет хищников. Зной. Неприкрытые места кожи шипят под солнцем. Так бы и выпил весь Урал кружкой. Но — вперед, вперед!

Дудак в степи зовет на бой…Пой песни, пой…

* * *

«Ятовь» — место, где багрят осетра. Шестое декабря в прежнее время было великим днем. Съезжалось все казачество, в присутствии наказного атамана служили молебен. Стреляла пушка. И казаки верхами и на тройках мчались к ятови, в угон кидали тройки со всего скока с кручи на реку, в сугробы, ломали шеи и хребты, — но охота была в том, чтобы первому вскочить на лед под яром на ятови, пешней пробить прорубку и опустить багор с острым крюком. Сонный осетр, потревоженный, всплывет и ляжет на этот крюк. Тогда тащи.

На одной из старых ятовей нам неожиданно «подперло». Весь день был неудачный. Кроншнепы исчезли (21 августа они снимаются с отмелей и летят на низ, к Каленому и Гурьеву). Подходящих озер для утиной стрельбы не нашли, — то-есть небольших, круглых как тарелка, или длинных и узких, которые можно прострелить с берега на берег. Здесь утиный край. Но без челнока на больших заросших озерах ничего не сделаешь. На восьмерых — одна собака, другая — стерва Леди — только вертит хвостом и в болото не лезет. Консультант-сценарист в этих случаях разыскивает близ озера старый окоп (здесь они повсюду) и из глубины его ворочает воспаленными белками. Вот несется стая кряковых… Пиф-паф!.. Одна отделилась от стаи. Кажется, падает. Подхватив патронташи на боках, он прыжками устремляется за ней в темнеющую степь…

— Липатов, куда вы к чорту!

На стану он рассказывает:

— Стреляю дублетом. Два кряковых селезня, перья так и брызнули… наповал… Слышу — ударились о землю… Бегу — лежат… Подбегаю — ожили, фрр!.. Я сую, понимаете, патроны. Улетели…

— Фу ты, чорт! — с досадой говорит Правдухин (младший), — да вы врете.

— Я вру?..

Случай горячо обсуждался и признается неправдоподобным. Одна Сейфуллина вступается за Липатова:

— А, все хороши, наслушалась я вашего вранья.

— Мы врем?

Тогда, как из мешка, сыплются охотничьи рассказы — «истинные» случаи… Про лису, у которой под кожей поперек туловища была обнаружена проволока от капкана. Про филина, который мчался на зайце, хватаясь одной лапой за кусты, другой за заячий загривок, и был разодран пополам. Про знаменитый дублет «в штык» по кряковым: бац, бац, обе наповал и, как два снаряда — одна проносится мимо левой щеки рассказчика, другая мимо правой, — хорошо, что не в лицо… (Мрачно): «Я бы с вами сейчас не разговаривал»…

Итак, день неудачный. Сидим кружком на парусе. Вечерний ветер разносит искры из костра. И вдруг — шагах в десяти от берега, на отмели, откуда был заведен перемет, — точно человек колесом выскочил из воды. Кидаемся к реке. Неужели? Невероятно!.. Снасть перемета натянута как струна. Ее осторожно подтягивают. Над водой выходит серозеленая спина с шипами. Осетр! Общий длительный вопль первобытной радости. Осетр глянул злыми глазками из воды и — снова колесом, плеск на всю реку, хочет разрезать поводок. Рыбаки бегут с бреднем. «Заводи, заходи, осторожнее!» Постукивают зубами. И в бредышке рыба — в метр с лишком — легла на-бок, показывая янтарное пузо. Ему, голубчику — веревку сквозь жабры. Терпит. Но когда Липатов взваливает его себе на спину (кило двадцать если не больше), осетр дает такого леща по заду консультанту-сценаристу, что тот летит на песок, а осетр в воду. Наваливаемся, ловим, сажаем на прикол под лодку.

Утром приплывают в бударке (похожей на индейскую пирогу) бакенщик с помощником-киргизом. Пьют чай. (Здесь киргизы за четвертку чая дают барана.) Бакенщик лицом и говором — народный артист Москвин.

— Это вам большая удача, охотники. Вы его разнимите, посолите, три дня держите, чтобы его солью хватило, и — на солнце. Вот тогда будет балычок.

От него узнаем, что в степях под поселком Коловертным — дудаки.

* * *

Заранее оговариваюсь, — дудаков видели только одного и то за километр, замахал крыльями, тяжело ушел за миражные волны горизонта. Степь — сожженная солнцем. Посевы, окопанные канавами от сусликов, сгорели, пропали. Плетемся на двух телегах по жаркой соломенной равнине (поехало только шестеро). Смотрим в бинокли. Редко на горизонте — стога. Кое-где — две-три глинобитных построечки без крыш, без кустика зелени — это хутора. Трудно представить — где тут ютится жизнь. Но здесь еще приволье: хутора стоят по берегу степной реки. После спада вешних вод она превращается в цепь озер, зарастающих камышом и кугой. А есть хутора на безводье, у колодца, откуда руками два раза в день нужно вытянуть несколько сот ведер для скота. Чорт знает до чего непроизводительно растрачивается человеческая жизнь! Вот уж где азиатская обреченность: жить долгие годы на таком хуторе, среди навоза и мух, бушующих раздольно метелей, волчьего завывания… Какие же черепа должны быть у этих одиночек-хуторян, богатеев, владевших бывало десятками тысяч голов скота! Обычно в станице гуляет с гармошкой удалой мальчишка, голосист, проворен на руку, весел взором, звенит в кармане деньгами, вся жизнь — простор!.. И вот — на Покров женят. Отгуляли. И — как пропал человек, погас как свеча: посадили его километров за полсотню на хутор с молодой женой, и полетели степные года до могилы… Жестоко и кроваво дрались бородачи в девятнадцатом году за эти доисторические хутора!

* * *

Берег озерца. Вытоптанное поле в коровьих следах. Вой, визг, клубком грызутся собаки. Увидали нас, бросили междоусобицу, подбегают, голенастые, худые — скелеты, все три хромают, клочья шерсти — дыбом, какие-то собачьи призраки. Неподалеку от воды — юрта, деревянные ребра ее наполовину открыты. Видны ситцевые подушки и огромный помятый самовар. Молодая, худая, в серых холщовых штанах, киргизка чешет бок привычным движением. Другая сидит на бугорке, на скамейке и обеими руками, точно защищая, обхватила младенца с большим лицом, неподвижным, как у китайской куклы. Так сидят столетия, глядя в степь. С облегчением вспоминаю, что в Уральске видел таких же киргизок в зеленой форме комсомольского юнгштурма. Те уже сюда, на помет, не вернутся…