Романы Ильфа и Петрова - Юрий Константинович Щеглов

критик и искусствовед; в одном фельетоне соавторов такой деятель упоминается как «Гав. Цепной»).

Оригинальный вариант данной остроты мы находим в сатириконовской юмореске, где роль перемены профессии играет переселение души: «На одном спиритическом сеансе у знакомых мы вызывали душу одного околоточного, жившего в Москве во времена Власовского. Оказалось, что она живет теперь в теле одного видного литературного критика, приписанного к социал-демократическому участку» [Вл. Азов, Рассуждение об околоточных надзирателях, Ст 21.1912, «полицейский» номер].

Отчество и фамилия городового-критика, возможно, взяты из «Былого и дум» А. Герцена, где фигурирует знакомый автора (но не полицейский) Дмитрий Васильевич Небаба [II. 18].

12//5

По лицу Паниковского бродила безобразная улыбка. — Сходная характеристика — в ИЗК, 223 (1928–1929).

12//6

В городском саду перестал бить фонтан. — О временно переставшем бить фонтане рассказывает Альфред Джингль в связи с эксцентрическим самоубийством некоего испанского гранда: «Вдруг перестал бить фонтан на главной площади — недели идут — засорился — рабочие начинают чистить — вода выкачана — нашли тестя — застрял головой в трубе — вытащили, и фонтан забил по-прежнему» [Диккенс, Пиквикский клуб, гл. 2; о роли фигуры Джингля в формировании образа Бендера см. ДС 5//15].

12//7

Простите, мадам, это не вы потеряли на углу талон на повидло? Скорей бегите, он еще там лежит. — Фраза стоит в одном ряду с «Штанов нет», «Пиво отпускается только членам профсоюза» и другими рассеянными по роману намеками на товарные затруднения эпохи пятилеток. В ней сгущенно отражены дефицит товаров, заменяемых суррогатами, и карточная система, действовавшая в 1930–1934. «В 1930 сахар прекратил свое существование как продовольственный товар; он стал роскошью, отпускаемой лишь привилегированным иностранцам и иногда рабочим, но лишь в строго рационированном порядке», — свидетельствует в своей книге об СССР американский инженер [Rukeyser, Working for the Soviets, 89]. «В то время на кухнях коммунальных квартир непрерывно говорили о повидле, заменявшем дорогой сахар» [из комментариев Н. Я. Мандельштам к «Путешествию в Армению» (1931–1932); цит. по кн.: О. Мандельштам, Соч. в 2 томах, т. 2: 427; курсив мой. — Ю. Щ.]. О карточках, талонах и «заборных книжках» 30-х годов вспоминает другой американец в СССР, описывая «крупного размера книжки с талонами самых разнообразных и сложных цветовых рисунков» [Fischer, Му Lives in Russia, 33–34]. Потеря или кража карточки была для многих катастрофой, находка карточки или талона — невиданной удачей, на чем и играет Бендер, расчищая себе путь сквозь толпу.

12//8 Пусти, тебе говорят, лишенец! — Лишенцы (произносилось «лишонцы») — лица, квалифицируемые как классово чуждый, нетрудовой элемент, и в силу этого лишенные избирательных прав. Феномен лишенчества, наряду с оппозицией «партийности/беспартийности» [см. ЗТ 8//47] — одно из самых жестоких проявлений сословной нетерпимости в 20-е-30-е гг. Лишенец — человек, наказуемый не за провинности, а за то, кем он родился на свет. В число лишенцев попадали кулаки, нэпманы, торговцы, служители культа, бывшие служащие и агенты царской полиции, бывшие помещики и иные элементы, критерий отбора которых не всегда был четко определен. В кастовом обществе эпохи первых пятилеток лишенцы рассматривались как парии и законный объект глумления: «Лица, лишенные избирательных прав, могут голосить, но не голосовать», — таков плакат на Трехгорной мануфактуре, изображающий кулака и священника в виде свиньи и курицы [КП 11.1929]. Лишенцы не могли быть членами профсоюзов, состоять на советской службе, работать на фабриках и заводах; их дети не могли учиться в университетах и служить в Красной армии. Им было отказано в продовольственных карточках и государственном медицинском обслуживании. Литератор Ю. Елагин так описывает статус лишенцев:

«Наша семья была причислена к чуждым и классово-враждебным элементам по двум причинам: во-первых — как семья бывших фабрикантов, т. е. капиталистов и эксплоататоров, и во-вторых — потому что мой отец был инженером с дореволюционным образованием, т. е. принадлежал к части русской интеллигенции, в высшей степени подозрительной и неблагонадежной с советской точки зрения.

Первым результатом всего этого было то, что летом 1929 г. нас всех лишили избирательных прав. Мы стали «лишенцами». Категория «лишенцев» среди советских граждан — это категория неполноценных граждан низшего разряда. Их положение в советском обществе во многом напоминало положение евреев в гитлеровской Германии. Государственная служба и профессия интеллигентного труда были для них закрыты. О высшем образовании не приходилось и мечтать. Лишенцы были первыми кандидатами в концлагеря и в тюрьмы. Кроме того, во многих деталях повседневной жизни они постоянно чувствовали униженность своего общественного положения. Я помню, какое тяжелое впечатление на меня произвело то, что вскоре после лишения нас избирательных прав к нам на квартиру пришел монтер с телефонной станции и унес телефонный аппарат. «Лишенцам телефон иметь не полагается», — сказал он» [Елагин, Укрощение искусств].

О недоступности для лишенцев высшего образования см. глумливое свидетельство современного очеркиста:

«В этом году от детей нэпманов, лишенцев заявления о приеме не принимались вовсе. Но классовый враг не дремлет и здесь. Под разными прикрытиями пытался и пытается он проникнуть в советский ВУЗ. Здесь не обошлось без курьезов. В приемную комиссию одного нашего ВТУЗа явился самолично некий гражданин. Сын торговца, лишенец. Снисходительно улыбаясь, он говорит члену приемочной комиссии:

— В ВУЗы, я слышал, очень мало подано заявлений от поступающих. В ваш институт, кажется, тоже. Так вот, хочу предложить вам свои услуги. Может, примете заявление?

Это тип, рассуждающий прямо и откровенно, даже наивно. На безрыбье, мол, и рак рыба, может и пройдет… Однако его пришлось разочаровать. Ибо нэпманский «рак» вряд ли попадет в наш ВУЗ раньше, чем «рак свистнет»» [К. Званцев, У дверей вуза, КП 36.1929].

По данным советской печати, в 1929 в стране было около трех миллионов лишенцев [Л. Рябинин, Фильтр для классовых врагов, Ог 27.01.29]. В связи с общим ухудшением экономического положения многие из них потеряли какие бы то ни было средства к жизни. Кто мог, продавал остатки прежнего имущества; другие голодали и перебивались подаяниями. Полностью очистить улицы от неблагообразных элементов властям никак не удавалось: едва было начала сокращаться беспокойная и опасная армия беспризорников, как на смену ей двинулась новая волна отверженных — на этот раз смиренных, униженных и апеллирующих к гуманным чувствам населения. Зарубежные наблюдатели отмечают рост нищенства на улицах больших городов; эти новые нищие тянутся за сочувствием к иностранцам, просят милостыню по-французски и по-немецки, доедают объедки в ресторанах… В попытках избавиться от подобных компрометирующих зрелищ широко практикуется выселение лишенцев из домов и административная высылка их из столиц в отдаленные районы, где их ожидала еще более суровая жизнь. По словам И. Эренбурга, студенты, приезжавшие на стройку в Томск, «забирались в дома, где доживали свой век