Рубеж. Пентакль - Марина и Сергей Дяченко

Поэтому – многоголосье.

Этот прием был уже проверен Г.Л.Олди и А.Валентиновым в романе «Нам здесь жить», но в «Рубеже» построение еще более усложнено. И дело, разумеется, не в количестве точек зрения: восемь героев действительно представляют разные взгляды на мир. Итак: роман-калейдоскоп, в котором миры, люди, цитаты чередуются, пересекаются, противоречат друг другу и приходят к единству.

Уже первые страницы книги утверждают, даже подчеркивают мозаичность композиции. «Пролог на небесах» – блестящий центон, который, по сути, ничего не сообщает читателю (мы еще ничего не знаем ни о Рубежах, ни о Рубежных Малахах), но интригует его. «Пролог на земле», который как будто никак не связан с предыдущим, – и зловещая фраза, которая станет рефреном: «Не в добрый час твое желание услышано, мальчик». Рио, странствующий герой, первый из повествователей, и его странные видения. Чумак Гринь, сын вдовы Киричихи, и его мир, столь знакомый каждому, кто хоть немного знает украинскую культуру, – но в чем его связь с образцово-фэнтезийным миром, по которому обречен странствовать Рио?

Все в конце концов объяснено, все фрагменты сложились в единственно верный – единственно возможный! – узор. Конечно, от читателя требуется ответное усилие, без него даже «Тезаурус, или же Толковник слов», любезно составленный Рудым Паньком, окажется бесполезен. Главная трудность для читателя – не запутаться в сложной системе, которую выстроили авторы, постепенно заполнить бреши, отвечая на загадки и разгадывая недомолвки. Задача не простая, если учесть, к примеру, что сущность «приживников» или замыслы Самаэля раскрываются почти в самом финале. («Наворотили мудростей! разве что пан ректор Киевской бурсы ихние выкрутасы разберет, и тот небось в затылке лысом не раз не два почешет!» – прав старый ведьмач, прав!) Но перед читателем стоит и другая задача, может быть, не менее важная: соединить в своем сознании противоположные, даже враждебные точки зрения героев. Сотник Логин Загаржецкий – и Юдка Душегубец, чью семью уничтожили гайдамаки. Чумак Гринь – и преданная им Ярина, сотникова дочка. У каждого своя правда и своя вина.

Благодаря романному многоголосью, каждый из авторов сохраняет свою индивидуальность, свою творческую манеру. Стыки явственно чувствуются, но, как ни странно, вовсе не режут глаз. Дяченко ввели свой излюбленный композиционный прием: две параллельные сюжетные линии, которые (Лобачевский!) пересекаются в конце первой части; мучительная для Гриня ответственность за своего сводного брата, «чортова ублюдка», – тоже из их «творческой лаборатории». Первая часть стоит на пересечении двух традиций, фэнтезийной и «химерной»: обеими Дяченко владеют свободно (вспомните «Шрам» и «Ведьмин век»). Но там, где они ограничиваются штрихом, эскизом, Валентинов строит прочную историческую базу, которая тут же оборачивается квазиисторической (нечто подобное, но на французском материале, он проделал и в «Дезертире»). Визионерская стилистика Олди позволяет им изобразить непредставимое для человека Древо Сфирот – а это требует не только особого взгляда, но и особого ритма. Бытие падшего ангела, каф-Малаха, который неожиданно для себя самого становится человеком, должно быть воплощено в слове совсем по-другому, чем история, к примеру, того же Гриня. Напомню, что и другие герои Олди проходят тот же или подобный путь: Гермий, Великий Здрайца, Индра. Слабость совершенных существ и сила бесконечно несовершенных людей – одна из главных тем их творчества.

Но «Рубеж» не сводится к сумме прошлых творческих достижений, хотя он, как мы видим, тесно связан с книгами Дяченко, Валентинова и Олди, которые хорошо известны читателю. Сталкиваются не только точки зрения героев, но и разные писательские манеры, а это придает книге новое качество. Сама техника романа-буриме предполагает, что будущее мира и героев неизвестно даже самим авторам. Делает ли это книгу более непредсказуемой? Создается ощущение сродни детективному: каждая деталь может оказаться значимой, более того – ключевой… а может и не оказаться. В то же время, чем больше непонятностей и загадок возникает перед читателем, тем важнее для авторов объединить их – сюжетно и концептуально.

Действие «Рубежа» разворачивается в пространстве между двумя полюсами, которые условно можно назвать «Диканька» и «Каббала».

Украинские фантасты словно бы вняли настойчивым призывам критиков и создали наконец-то роман на родной национальной почве. Но какой-то странной получилась у них Украина. Писатели обошлись с родиной совершенно по-гоголевски: пересоздали ее.

Истории дьячка Фомы Григорьевича «про какое-нибудь старинное чудное дело», относятся ко времени стародавнему, а потому – неопределенному («Лет, куды более за сто, говорил покойник дед мой…»). В легендарной Старой Украине, конечно, найдется место и для чумаков, и для исчезника, того, что в скале сидит (на самом деле эти персонажи западноукраинской мифологии не имеют ничего общего, но – авторская воля…). Во второй части появляется, наконец, точка отсчета: Колиивщина, гайдамацкое восстание 1768 года, воспетое Шевченко; действие «украинских глав» «Рубежа» происходит через несколько десятилетий после уманской резни. Казалось бы, все ясно, – но тут же появляются несоответствия, анахронизмы (пан Гримм преподает риторику в Киеве!). Для вящей достоверности авторы как бы невзначай подбрасывают объяснение: в ЭТОМ мире Мазепе удалось-таки разбить войска Петра, «Дракона Московского», под Полтавой. Объяснение едва ли не пародийное, да и появление самого Николая Васильевича в Петербурге времен Екатерины Великой не перестает оставаться таким же загадочным.

Если не прибегать к каббалистической терминологии и не рассуждать о сходстве и различиях между смежными Сосудами, можно сказать только одно: авторы играют в гоголевский миф, а в нем эпохи совмещаются не менее причудливо. Герои «Ночи перед Рождеством» (екатерининские времена), «Майской ночи» (много лет спустя), «Старосветских помещиков» (совсем недавнее прошлое), да и «Страшной мести», и «Вия» – все они современники, все собрались вокруг вечной Диканьки и столь же вечного Миргорода. Так же и в «Рубеже»: Сковорода, Екатерина, Вакула, Рудый Панько, Котляревский и Гоголь сосуществуют, нимало не удивляясь такому соседству.

Как-никак они живут не в истории, а в мифе.

Гоголевский мир незаметно переходит в шевченковский. Жуткие воспоминания Юдки о гибели семьи полностью понять можно только «на фоне» поэмы «Гайдамаки», где эпическая поэтизация насилия спорит с цивилизованным, гуманным взглядом на события. Трудно не заметить в романе своего рода дискуссию с Шевченко, но, разумеется, «украинско-еврейские» главы «Рубежа» к ней не сводятся. Для авторов важно выйти за пределы национального и социального – и найти общечеловеческое. Чумак Гринь, храбрый козак Логин, мститель Юдка не укладываются в национально-литературные стереотипы. Именно потому, что они люди, а людей нельзя ни объяснить, ни понять с помощью ярлычков, даже освященных традицией.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});