Конфуций и Вэнь - Георгий Георгиевич Батура

представляя себе что-то «срамное»: у «Оно» – абсолютно отсутствует наше пеленочное, христианское, инстинктивное «омерзение», связанное с проблемой «секса». У «Оно», а может быть «Они», – только одно бескрайнее, чистое, безмятежное голубое небо отражается в глазах. И это волшебно-облачное «мужское» и «женское» как будто задает тон всем остальным «парам противоположностей», появившимся на свет вместе с ними: «добро-зло», «свет-тьма», «правда-ложь», «правое-левое» – все изошло из того же «Оно», и все в Него вернется в конце времен, потому что у «Оно» ничего не исчезает и ничего не бывает напрасно. И «Оно» ничего и никого не казнит, потому что не ведает этого слова. Да и как Оно может казнить Само Себя?

И не понять нашим человеческим умом эту высшую мудрость Бесконечного Бытия, нашедшую свое отражение в «фантастических» текстах мандеев. Человек не в силах одинаково относиться к Злу и Добру, к Свету и Тьме, и именно эта способность различать «Добро и Зло» приводит его к вратам Спасения.

Но вот эта покорность евангельского Христа к окружающему Его Злу – она именно отсюда. Христос – это, наверное, первый и единственный в мире Человек, который уже при своей жизни как-то сумел восприять себя, как часть этого «Оно». Поэтому Он – Жизнь и Свет. Как о нем сказал евангелист Иоанн, Он – «начаток», т. е. то евангельско-Бытийное ап'архэ́с, в которое существовал единый Адам Шестоднева. И что́ надо было иметь в своей человеческой душе, чтобы оказаться в состоянии уместить эту неземную Вселенную Запредельного в своем человеческом сердце? И для чего Он это сделал, как только не ради человека? Чтобы показать на собственном примере, что́ ожидает нас за Вратами Спасения. Но кто из людей смог понять этот Его подвиг? Подвиг, простирающийся гораздо выше земного подвига крестной смерти, на что способны – даже сейчас! – далеко не единицы. Но впустить этот жуткий Крест «в себя» – так, как будто кормишь желтого цыпленочка из рук – на это был способен только Он один.

Бог… монотеизм… деньги… покойник… вера…

«А мой куличик рассыпался, и я запачкала свои новые штанишки. Вот! И меня мама наругает. А ты – плохой!».

– Не рэви, как маленькая. Хочешь, я подарю тебе мою новую лопаточку? Смотри, сейчас я буду рэмонтировать твой куличик!

И это – слова истинного мандея, который, даже не читая «1012 вопросов», приблизился к пониманию самого главного вопроса в нашей человеческой жизни.

О правильном понимании языка Лунь юя

Процитируем еще раз слова отечественного китаеведа, который отдал много лет решению вопроса правильного понимания текста Лунь юй. В своей статье «Конфуций не так прост» Л. И. Головачева пишет следующее:

«Понятный» текст переводов превращает учение Конфуция в нечто плоское, пресное и очень примитивное.<…> В то же время было бы ошибочным думать, что голос Конфуция слышат те, кто читает канонический текст «Лунь юй» в оригинале – ведь он так же является переводом, только выполненным более двух тысяч лет назад. <…> Приблизиться к пониманию «сокровенных речей» (вэйянь) Конфуция весьма непросто. По словам Бань Гу (32–92), их секрет был утрачен со смертью его последних учеников.

И далее Л. И. Головачева выдвигает две гипотезы, которые, по ее мнению, возможно позволят в будущем приблизиться к пониманию этого текста. Вторую из этих гипотез, в которой заявляется о необходимости «отслеживания движения некой стрелки солнечных часов, не спуская с нее глаз», – следует отнести к фантастическим, точно также, как и заявление Лидии Ивановны о том, что иероглиф Жэнь означает «совесть». Но подобные предположения профессионального китаеведа и прекрасного знатока китайского языка могут свидетельствовать о безвыходном тупике, в котором оказалось мировое китаеведение, включая самих китайцев. Сегодня в далекое прошлое ушло время простой веры человека в милые старые идеалы: нынешний хомо сапиенс требует разумного осознания и логического объяснения всего того, что раньше принималось на веру. Такого объяснения для для текста Лунь юй ни Китай, ни европейская наука предложить не может.

Ко второй гипотезе Л. И. Головачевой (и даже не гипотезе, а очевидному факту) мы внимательно прислушались. При этом следует еще раз напомнить читателю, что главной задачей наших исследований было вовсе не создание какого-то «нового перевода», а выработка основ правильного понимания самого текста. Итак, вот что пишет Л. И. Головачева:

Все иероглифы – это не только слова для вещей, которые этими знаками изображались, но и их омонимы. <…> Перезапись доциньских классических текстов велась со слов тех, кто знал их наизусть. Перезапись велась с помощью пореформенных знаков, большинство их составляли идеофонограммы. <…> Писцы редко понимали значение записываемого и использовали идеофонограммы по собственному разумению.

Общеизвестно, что текст Лунь юй не дошел до нас в своей первоначальной записи, – он зафиксирован на более позднем языке, который впоследствии получил название вэньянь – языке классических древних текстов. Для того чтобы определить главные ориентиры в понимании этого текста – а он был записан на одном из заключительных этапов развития китайской письменности, – мы опирались только на те фактические данные, которые однозначно зафиксированы археологическими находками. И при этом мы отбрасывали, как недостоверную, всю ту информацию об эволюции языка, которая сохранилась в китайских письменных источниках.

Китайская иероглифическая письменность – это подлинный продукт китайского этноса и предмет его заслуженной гордости. Однако этапы развития этой письменности обозначены в китайских источниках очень противоречиво. И именно по этой причине – по причине незнания исследователями чего-то очень важного (например, непонимание ими глубинных причин возникновения в общественной жизни противоестественного письма в виде «стенографического» вэньяня) – мы наблюдаем такое принципиальное незнание смысла самого знаменитого текста древнего Китая.

Итак, после знакомства с текстом Лунь юй у нас сложилось убеждение, что в истории развития китайской письменности существовало четыре главных этапа.

Первый – это появление самых примитивных иероглифов-рисунков «на костях», с помощью которых окружающий мир, включающий в себя мир духов (и это для китайца было самым важным), отображался очень несовершенным образом. Фактически, речь идет о последовательной записи каких-то отдельных процарапанных «рисунков-закорючек». Ни о какой фонетике, т. е. о произношении этих значков, речи быть не может. Первоначальный «словарь» таких рисунков состоял из 400–600 различных значков. Такая «письменность» – это примитивное обращение вождя племени к невидимому миру предков, и к главному представителю этого мира – Шан-ди. Такое письмо – это письмо «немое». И его, если говорить разумно, даже назвать «китайским» не совсем правильно: оно в такой же степени «австралийское» или «африканское», потому что имеет общечеловеческое воплощение, как, например, примитивное